Сейчас, в то время, когда «Ревизор» написан и когда происходит действие, городничему лет 50. Он родился, стало быть,- в конце XVIII столетия, при Екатерине II. Он был юношей, когда наступил XIX век: смерть Павла I, «дней александровых прекрасное начало» (Пушкин). На что-то надеялись, уповали на внутриполитические реформы. Интеллигентная и полуинтеллигентная Россия читала «Бедную Лизу» Карамзина. Читали и плакали: в моду вошла «чувствительность». Провинциальный юноша и расплескавшееся вокруг него море «чувствительности». Щегольство некоторым вольномыслием, кстати и некстати упоминаемое вольтерьянство. Формировалось то, что впоследствии, уже после смерти Гоголя, легло в основу расплывчатого морального кодекса российского либерализма: и в безбожие поиграть, и о гуманизме потолковать, и побранить тиранию. Была тут, впрочем, и несомненная искренность, бескорыстие было: послужить идее.

Но служение идее вытеснялось ревностным служением себе самому. Заметим кстати, что гоголевские герои сплошь и рядом грезят отцовством, мечтают стать отцами: грезит Подколесин в «Женитьбе»; Чичиков грезит, но светлая идея отцовства у него искажается, ведя его все дальше и дальше по пути приобретательства и недвусмысленных махинаций. Антон Антонович не раз говорит о детях своих; детей у него, видимо, много; и вряд ли он примитивно лжет, когда, представ перед таинственным юношей из столицы, лепечет растерянно:

    * «Помилуйте, не погубите! Жена, дети маленькие…» Марья Антоновна, наверное, старшенькая; а есть и другие. Много: «Раз как-то случилось, забавляя детей, выстроил будку из карт…» - говорит городничий, клянясь, что игральных карт в руки он не берет. Насчет карт он, конечно, слукавил; но насчет детей он сказал все как есть, такого не выдумаешь. Итак, дети маленькие. Но когда он впервые о них задумался? И не превратил ли он святую мечту в оправдание первых компромиссов и сделок с совестью?

Антон Антонович Сквозник-Дмухановский раздвоился, и не должностные преступления и проступки его судит Гоголь, а его грех, его вину перед собою самим. Он утратил цельность, которая, по мнению Гоголя, могла оправдать «царственного страдальца» Бориса. Плоть и связанная с нею корысть отделились от духа, инерция проявлений которого, впрочем, нет-нет да и сказывается в «Ревизоре». Наивные попытки утешить себя тем, что вверенный город можно поднять, привести к благоденствию и украсить, у градоправителя все-таки были. Да где там! Нешто народ их поймет? И словно вторя тирадам царя Бориса о том, как не хочет понимать его неблагодарная чернь, городничий меланхолически сетует: «Что это за скверный народ: только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор, чорт их знает откудова и нанесут всякой дряни!» И изрекши сие, городничий «вздыхает».

Городничий и сострадание вызывает, и жалость, смех: смешно раздвоенное, позволившее себя сломать. В речи городничего то и дело проскальзывает какая-то полемика; как раз полемичностью, соединенной, впрочем, с уступчивостью, речь его и выделяется в пьесе. Он продолжает уверять себя, что не властен он был в выборе образа жизни: «Так уж, видно, судьба»,- говорит он, снова «вздохнув». Или: «Нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уж так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят» («волтеианцы напасно…»). Все это - полемика с кем-то, оставшимся за границами места и времени действия. И с чем-то задушевным, убитым в себе; не вне себя кого-то убил городничий, а в себе самом убивал он «младенца» - духовность и чистоту. И осталось от былого немногое: порывы украсить град памятниками, склонность кстати и некстати вздыхать да, быть может, еще вот это - грассирование (на догадке о том, что городничий грассирует, мы, пожалуй, вправе настаивать: такой городничий и более смешон, и более жалок, и более страшен). Городничий и ругаться будет грассируя; сама речь его двойственна: в ней проскальзывает и мужицкая, прямо-таки извозчичья лексика в сочетании с изысканной фоникой. И каждое слово будто бы склеено из кусочков. Чистый неглупый юноша, отрешившись от былых порывов, и сквернословию выучился. «С волками жить - по-волчьи выть», - сказал, должно быть, он себе когда-то. Народ не понимает, сослуживцы ненавидят, купчишки жалуются, станешь тут последними словами ругаться.



 




Предложение, сделанное Марье Антоновне Хлестаковым, воспринимается как решение проблемы, исподволь терзавшей «несчастного отца» не год и не два: жить-то как? Он сомневался: правильно ли живет? Утешал себя: «Я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви» (кайней мее в вее твед…»). Но богу служил так же худо, как и отечеству: социальная комедия сливалась с притчей о разрушении души.

И предложение Хлестакова - долгожданный ответ на сомнения: правильно жил! И когда на этот раз кто-то говорит о судьбе, сославшегося на судьбу назидательно поправляют: «Не судьба, батюшка, судьба индейка; заслуги привели к тому».

Правитель не пятнал рук в крови и младенца не убивал. Образ ребенка постоянно присутствует в пушкинской «Комедии о настоящей беде Московскому государству…»; но у Пушкина он - напоминание о содеянном, а у Гоголя он дан в иных художественных связях.

В «Ревизоре» мелькает образ отца героя - так сказать, тень отца его. Отцы и учителя вообще населяют комедию, усугубляя творящуюся на подмостках неразбериху и путаницу. Учителя паясничают. Один отец не может усыновить своего внебрачного сына, а другой терпит фиаско с замужеством дочери. Прорисовывается и какой-то Александр Хлестаков, старый барин, но и он, судя по результатам его воспитательных поползновений, оказался и неважным отцом, и из рук вон плохим учителем. Словом, то же, что и везде: жизнь Российской империи грубо пародирует идеал Гоголя. Отцы и учителя действуют врозь - все выходит плохо; пытаются они объединиться в одном лице - и того хуже, получается несуразица, зеркально отраженная в дуэте Анны Андреевны и Марьи Антоновны: учителем девушки порывается быть ее маменька, но маменька, блюдущая дочь, и сама непрочь согрешить.

Эпизод, когда Хлестаков признается в любви к городничихе, чреват фантасмагорической ситуацией: презрев брачные узы, влюбленные бегут «под сень струй», на городничего, натурально, обрушивается сугубый позор и конфуз, а дети исчезнувшей матушки как бы сиротами остаются. Да впрочем, город и населен какими-то сиротами, безотцовщиной: есть отцы, учителей тоже довольно, но ощущение такое, будто кругом царит сплошное сиротство. Сам город выглядит сиротливо: неухожен, запущен. И понятно, отчего, едва лишь завидев приезжего из столицы, горожане простирают к нему руки, величая его отцом. Отцом и учителем, ибо молят его о заботе и законе, а дело учителя как раз в том и заключается, чтобы приучать обучающихся к законам жизни.

Непутевый сын оказывается в роли отца многочисленного семейства. А своим учителем имеет он … слугу, Осипа. И Осип деликатно руководит своим барином, осторожно вразумляя его и выводя в дальнейший путь, по которому и устремляется Хлестаков: «Вот он теперь по всей дороге заливает колокольчиком! Разнесет по всему свету историю…»