"Недоволен я концом", - писал Твардовский своему другу, поэту М. Исаковскому. В связи с завершением произведения он жаловался на скверное "мироосязание": "Тревожусь, терзаюсь, боюсь за поэму, постылое свое детище. Все ее хвалят, а мне теперь порой кажется, что не обманул ли я всех... что она совсем-совсем плохая, и попадется книжонка Горькому, объявит он меня на всю Россию щелкопером и мазуриком..." Автор самокритично видел, что "поэма не ах", и мечтал написать "что-нибудь лучше этой поэмы". Некоторые читатели, напротив, очень высоко оценили "Страну Муравию". Так, один из них, послушав текст, заметил, что даже "если Твардовский ничего больше не напишет, то все равно ему будут ставить памятники на Руси".

В 1939 г. А.Т. Твардовский вместе с группой других писателей был призван в армию и уже не снимал обмундирования вплоть до окончания Великой Отечественной войны. Во время финской кампании он участвовал в составлении подписей под рисунками, посвященными веселому и удачливому балагуру Васе Теркину. Но только во время всенародной войны 1941 -1945 гг. был создан Твардовским знаменитый "Василий Теркин", поэма, вошедшая в сокровищницу отечественной культуры.

Часто произведение называют поэмой, имея в виду большое стихотворное сочинение. Автор обозначил жанр в подзаголовке словом книга. Что за этим стоит? Слово "книга" использовалось обычно, когда речь шла о Библии, сконцентрировавшей мудрость бытия. Кроме того, с этим определением связаны авторские представления об адресате. Это не только образованный читатель, разбирающийся в жанровых определениях. Для неискушенного в премудростях литературоведения человека любой напечатанный, оформленный и сшитый (склеенный) текст - это книга.

С первых дней войны Твардовский работал в газете "Красная Армия", переименованной затем в "Красноармейскую правду". Он часто бывал на передовой, не однажды попадал под обстрелы и бомбежки, горько переживал смерть друзей - знал о фронте не понаслышке. Художник Орест Верейский, сотрудник Твардовского по газете, так описал облик поэта в период работы над "Василием Теркиным": "Очень светлые глаза его глядели внимательно и строго. Подвижные брови иногда удивленно приподымались, иногда хмурились, сходясь к переносью и придавая выражению лица суровость. Но в очертаниях губ и округлых линиях щек была какая-то женственная мягкость. Несмотря на удивительную моложавость, он выглядел и держался так, что никому и в голову не приходило называть его Сашей, как это было принято у нас..."

Когда во вступлении к "книге" мы читаем слова о правде, то чувствуем их скрытый жар. И просто вода, и просто пища - в их прямой вещественности - не низкая материя, в них источник жизни, и хотя разговор о таких прозаических предметах чуть-чуть окрашен в шутливые тона, в основе своей он вполне серьезен. Теркин советует тем, кто остался в живых после первой бомбежки: "Отдышись, покушай плотно, | Закури и в ус не дуй". Герой умеет ценить все, что дает радость и отдых телу. Он позволяет себе быть самим собой.

- Дельный, что и говорить,
Был старик тот самый,
Что придумал суп варить
На колесах прямо.

Таковы первые слова Теркина в книге про бойца. Они говорят о незлобивости солдата, умеющего найти положительное чуть ли не в любой обстановке. Он доверчиво видит в окружающих добрых людей, умеющих войти в его положение, разделить шутку. "Слышь, подкинь еще одну | Ложечку такую..." - обращается Василий к повару, и тот не может ему отказать, испытывая расположение к этому бывалому человеку. Хороший аппетит укрепляет тело, а юмор оберегает душу от давящего гнета страха.

Вот Теркин говорит о тыще танков, от которых - "в пот тебя и в дрожь". Молодые верят бодрой публицистике и настроены воевать "малой кровью" - надеются чуть ли не шапками закидать вражескую технику. Один из них пересказывает положения газетной инструкции: "Танк - он с виду грозен очень, | А на деле глух и слеп". Теркин не хочет огорчать ребят, но еще более совестится держать их в неведении, поэтому осторожно возражает, смягчая неприятный смысл своих слов шутливой интонацией:

- То-то слеп. Лежишь в канаве,
А на сердце маета:
Вдруг как сослепу задавит, -
Ведь не видит ни черта.

Почему так притягателен для собеседников Теркин? Потому что он знает о многом, в том числе и о самом мрачном, но справился со страхом и не потерял себя. Само присутствие рядом такого человека обнадеживает:

Балагуру смотрят в рот,
Слово ловят жадно.
Хорошо, когда кто врет
Весело и складно.

Автор рисует обстоятельства отнюдь не благоприятные. Единственный выход для героя на войне - принять их, не впадая в отчаяние. Несколькими выразительными строчками описан ночлег: ощущаешь тяжесть мокрой шинели, холод, идущий от небесной крыши, царапанье колючек хвои по лицу, жесткие бугры под боками ("Корни жмут под ребра"). Что-то древнее, почти звериное проявляется в умении приспособиться к тому, что можно было бы назвать противоестественным, обнаруживая при этом особую силу естества, какую-то устойчивую инерцию силы, с которой связана и невероятная духовная крепость:

Спит - хоть голоден, хоть сыт,
Хоть один, хоть в куче.
Спать за прежний недосып,
Спать в запас научен.

Обыкновенный, не исключительный, широко и густо рассеянный по военной земле человеческий тип: "Парень в этом роде | В каждой роте есть всегда, | Да и в каждом взводе", - Василий Теркин все же неповторимо индивидуален. Твардовский наделяет его некоторыми чертами собственной личности, концентрируя в характере героя редкое умение быть самим собой и делать единственно необходимое дело. Перед нами человек, в поступке обнаруживающий нравственность.

Теркин говорит от лица тех, кому на долю выпало пережить тяжелое начало войны: немыслимое унижение, позор поражения и отступления, неразбериху, недоумение перед происходящим:

Шел наш брат, худой, голодный,
Потерявший связь и часть,
Шел поротно и повзводно,
И компанией свободной,
И один, как перст, подчас.

Мы не найдем у Твардовского стальных интонаций упрека бойцам, для которых первые месяцы войны обернулись настоящей мукой. После этого воевать, имея "связь и часть", казалось не самым тяжким уделом. Ведь самое страшное - это сомнение: "Что там, где она, Россия, | По какой рубеж своя?" Вспомним произведения, где описаны показательные расстрелы "беглецов", не удержавшихся от соблазна проведать близких или обнаруживших малодушие, - скажем, "Волоколамское шоссе" А. Бека, "Прокляты и убиты" В. Астафьева. Автор книги про бойца знал о подобных фактах и убеждал читателя смотреть на таких людей без осуждения. Как не посочувствовать человеку, обреченному идти невдалеке от собственного дома, от семьи, остающейся в тылу врага?



 







Вижу, парень прячет взгляд,
Сам поник, усы обвисли,

Ну, а чем он виноват,
Что деревня по дороге,
Что душа заныла в нем?

В сцене "гостевания" отца и мужа в родном доме подмечены только детали. Что за ними - пусть читатель сам почувствует. Расторопность и хлопотливая доброта хозяйки, грусть отца, плач детей; деликатность Теркина, ушедшего спать на крыльцо, его мечтания навестить гостеприимный дом - все освещено словом лаконичным, сжато эмоциональным и одновременно сдержанным. И автору, и герою чужды романтические страсти. Вот мечта о будущей встрече с хозяйкой:

Попросить воды напиться -
Не за тем, чтоб сесть за стол,
А за тем, чтоб поклониться
Доброй женщине простой.

Сочувствие крестьянке с ее тяжелой судьбой проявлено лишь в этом мечтании - еще раз появиться в доме, "нарубить хозяйке дров". Тревожная тема потерь на войне включается в главку с эпопейной отстраненностью и какой-то фольклорной всечеловеческой простотой: "Потому - хозяин-барин | Ничего нам не сказал, | Может нынче землю парит, | За которую стоял..." Стилизованная солдатская песня также усиливает объективность и чувство глубинного прикосновения к истокам народного мировосприятия. Автор не раз прибегает к обобщенно-личной синтаксической форме:

Упадешь ли, как подкошенный,
Пораненный наш брат,
На шинели той поношенной
Снесут тебя в санбат.

А убьют - так тело мертвое
Твое с другими в ряд
Той шинелкою потертою
Укроют - спи, солдат!

В переплетении вечного и теперешнего раскрываются живые человеческие судьбы, спаянные с седой стариной и "сороковыми роковыми". Обратимся к главе "Переправа". За скупыми деталями - сказочно-былинный троякий расклад: "Кому память, кому слава, | Кому темная вода..." "Желторотые" ребята, как и "двести лет назад", исполняют нелегкий ратный труд. В авторском голосе слышны не только патетические интонации, но и нежность, лирическая тревога:

Мимо их висков вихрастых,
Возле их мальчишьих глаз
Смерть в бою свистела часто
И минет ли в этот раз?

Было бы сладко утешить: минула. Только это была бы успокоительная ложь. Читатель, знавший о войне не из третьих уст, не мог забыть ужасающей реальности: "Этой ночи след кровавый | В море вынесла волна,

И увиделось впервые,
Не забудется оно:
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно...

Тройное "на дно" как бы долбит по голове: как много их ушло туда, не успевших ничего сделать, осуществиться ("Кто там робкий, кто герой..."). Читатель сначала видит всю панораму событий издалека и приближается к бойцам, чтоб ощутить предрассветный холод, коснуться берегового грунта. Скорбное предположение о возможной гибели первого взвода опять крупным планом рисует зримую картину в ее осязательной выразительности.

А быть может, там с полночи
Порошит снежок им в очи,
И уже давно
Он не тает в их глазницах
И пыльцой лежит на лицах -
Мертвым все равно.