Толстой настаивает и на том, что «близится конец века сего и наступает новый». Еще 30 ноября 1889 года он занес в свой дневник такую запись о современной «форме жизни»: «Она будет разрушена не потому, что ее разрушат революционеры, анархисты, рабочие, государственные социалисты, японцы или китайцы, а она будет разрушена потому, что она уже разрушена на главную половину она разрушена в сознании людей».

Нехлюдову достаточно встретить в суде обманутую им когда то Катюшу, чтобы он решительно переломил свою жизнь, отказался от владения землей, взял на себя ответственность за всю дальнейшую судьбу Масловой, с головой окунулся в хлопоты о многих и многих арестантах. А Катюше появление перед нею Нехлюдова вернуло давнюю чистую любовь ее к нему, заставило и ее думать и помнить уже не о себе, но о других: снова любя Нехлюдова, она не разрешает себе воспользоваться его чувством вины перед нею и уходит с другим человеком, которому она нужна. Воскресают в романе и Катюша, и Нехлюдов, воскресают после всего, что с каждым из них произошло,— для новых совсем отношений друг к другу, указывая тем, по Толстому, новый отныне путь и любому, всякому из людей. В конце романа мы застаем Нехлюдова за чтением Евангелия — общество, которому предстоит сложиться, полагал Толстой, должно объединить теперь всех на той же нравственной основе, на какой все для человечества когда-то начиналось.

В книге, которая писалась Толстым в 90-е годы, нельзя было обойти тех, кто, бросая вызов господствовавшему строю, обращался к революционной борьбе. И творец «Воскресения» воздал им должное.

Катюша «очень легко и без усилия поняла мотивы, руководившие» революционерами, «и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она поняла, что люди эти шли за парод против господ и то, что люди эти сами были господа и жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее особенно ценить этих людей и восхищаться ими». Именно одна из революционерок, Марья Павловна, верно и тонко объяснила Нехлюдову, что для Катюши принять его предложение и стать его женой было бы страшней всего — это значило бы, что она готова сейчас связать его собою, что страшная ее судьба ей самой ничего не открыла, никуда се не вывела. Так революционеры признавались ТОЛСТЫМ людьми подвига, людьми нового века, хоть их способа действий он одобрить и не мог.




 






После «Воскресения», все последнее десятилетие своей жизни, Толстой продолжал писать, как это у него называлось, «художественное». Иго удивительный дар не слабел.

Опубликованная, как «Живой труп», посмертно, в 1911 году, повесть «Хаджи-Мурат», оказалась словно бы прологом к художественным завоеваниям нового века. «В центре внимания этой эпической драмы ставится один человек, одно крупное событие, которое сплачивает вокруг себя все остальное... При этом масштабы поднятых проблем не падают и не умаляется объем захваченной в худо-. жественные сцены жизни — благодаря тому, что повышена значительность каждого лица, и тому, что сильнее подчеркнута внутренняя связь отношений их друг к Другу как единиц общей мысли» . Документы вмонтированы в повесть в их собственном, так сказать, виде. Соблюдена точность всякого рода — географическая, этнографическая, медицинская... И с непреложностью открывается, как одинок, как затерян в потоке всего, а часто и обречен живой человек, сколь ответствен и виновен перед ним ход истории, в какой жалкой цене стоит даже самая яркая и сильная человеческая жизнь.

Но «художественное» в 900-е годы Толстой писал чаще всего, по его же выражению, «от себя потихоньку», не придавая ему решающего значения. Еще в 1893 году в письме к Лескову ОН даже утверждал, что «совестно писать про людей, которых не было и которые ничего этого не делали», «Совестно писать неправду, что было то, чего не было», — возвращался он к тому же и в том же году в дневнике. «Надо быть правдивым, а не выдумщиком. Вот почему я и предпочитаю читать исторические журналы, а не общелитературные»,— повторил он позднее, в 1898 году, одному из мемуаристов. Неприятие или во всяком случае сомнения у Толстого, очевидно, все больше вызывали не только специальные занятия «художественным», но и само оно в особом своем качестве.

И он все больше сосредоточивал свои усилия на прямим вмешательстве в ход жизненных событий. Это, разумеется, питало собою и литературную деятельность писателя — у ТОЛСТОГО На всем протяжении, его долгого пути так пи разу и не появилось ни малейших признаков не только «литературщины», но и литературной «умелости», так называемого «мастерства», а замыслы обступали его чуть не до последнего часа. Однако захвачен был поздний Толстой прежде всего прямым пересозданием мира людского.