Рассказ М.Шолохова “Продкомиссар” долгие годы оценивался с позиций классовости морали: хотя комиссар Бодягин убивает отца, саботирующего продразверстку, но это человек гуманный, заплативший своей жизнью за спасение нищего мальчишки. Сюжет рассказа делает его удобным объектом для современной нигилистической критики и обвинений в антигуманизме, А шолоховская автоинтерпретация рассказа в письме к М.Колосову - тем более, ибо она действительно чудовищна: “Я хотел им (рассказом ) показать, что человек, во имя революции убивший отца и считающийся “зверем” (конечно в глазах слюнявой интеллигенции), умер через то, что спас ребенка. Ребенок-то, мальчишка ускакал. Вот, что я хотел показать… Рассказ определенно стреляет в цель”.

Сейчас трудно сказать, чем было продиктовано это письмо. Может быть, искренним недоумением писателя, подобного тому, какое высказывал А.Платонов в письме к Горькому, заверяя его в социалистической тенденции “Чевенгура”.

А возможно и желанием спасти рассказ и защититься от обвинений М.Колосова, которые, как можно понять, носили вовсе не безобидный в те годы характер. Судя по заключительной фразе шолоховского письма (”Я горячо протестую против твоего выражения “ни нашим, ни вашим”) Колосов обвинял Шолохова в объективизме, в сочувствии к “кулачеству”. В этих условиях естественной была реакция М.Шолохова: “Ты не понял сущности рассказа”. Но сейчас-то надо отдать должное М.Колосову: он рассказ понял, понял его отличие от ортодоксальной революционной пролетарской прозы, гуманистическую, а не классово ограниченную позицию его автора.

Прежде всего особенность авторской позиции Шолохова проявляется в его изображении продразверстки.

Не выражая особых симпатий к озлобленному старику-Бодягину, готовому на убийство собственного сына, Шолохов раскрыл трагедию хлебопашца. Приводя слова, “Меня за мое ж добро расстрелять надо, за то, что в свой амбар не пущаю, - я есть контра, а кто по чужим закромам шарит, энтот при законе? Грабьте, ваша сила”, П.Чекалов справедливо пишет: “Слова Бодягина-старшего не только не лишены логики, но и исторической правды. Видимо, поэтому сын и не пытается возражать против того, что их действия квалифицируются как грабительство, он только уточняет, что бедняков они не трогают, а “метут под гребло” (то есть вчистую) у тех, “кто чужим потом наживался”.

Бодягин же наживался не только за счет чужого труда, но в первую очередь за счет своего, и потому на обвинение сына: “Ты первый батраков всю жизнь сосал!”, он отвечает: “Я сам работал день и ночь”, и сомневаться в правдивости этих слов у читателя нет никаких оснований. Но почему-то этот факт совершенно не берется в расчет Игнатом, и он произносит хотя и звучную, но довольно нелогичную фразу: “Кто работал - сочувствует власти рабочих и крестьян, а ты дрекольем встретил… К плетню не пустил… За это и на распыл пойдешь!”

Получается так: раз ты не пустил к собственному амбару, значит, ты не сочувствуешь власти рабочих и крестьян, а раз ты не сочувствуешь - значит, и не работал. Игнат как будто не догадывается, что можно быть работником и при этом не сочувствовать власти, которая отбирает у человека трудом и потом нажитое. И не только известие о том, что он “пойдет на распыл” (об этом он уже знал), но и такой… противоречащий рассудку подход вызывает в Бодягине-старшем негодование: “У старика наружу рвалось хриплое дыхание. Сказал голосом осипшим, словно оборвал тонкую нить, до этого вязавшую их обоих: - Ты мне не сын, я тебе не отец. За такие слова на отца будь трижды проклят, анафема…”.

Заметим, что образ донского казака, труженика и собственника, с его сложным, противоречивым отношением к революции станет художественным открытием Шолохова и будет разрабатываться им в дальнейшем, являя глубинную стихию народной жизни на крутых исторических переломах.

Неординарность авторской позиции сказалась и в образе Бодягина-младшего. В изображении красного командира, коммуниста Шолохов бывал неординарен, начиная с первого своего рассказа “Родинка”, где восемнадцатилетний Николка горько размышляет: “Опять кровь, а я уже уморился так жить… Опостылело все”. Уже здесь намечено явное несоответствие утвердившемуся “канону”. И в рассказе “Продкомиссар” уже с первой фразы ясно, что отношение Шолохова к изображаемому вовсе не так однозначно, как это трактовала критика. Несобственно-авторская речь, отражающая взаимодействие автора и героя, убеждает, что Бодягину явно чужд областной продовольственный комиссар с его приказом: “Месяц сроку… злостно укрывающих расстреливать!” И автору, и герою явно антипатичен облик вершителя человеческих судеб: “Говорил, торопясь и дергая ехидными, выбритыми досиня губами… Ладонью чиркнул по острому щетинистому кадыку и зубы стиснул жестоко”.

По его воле круто меняется жизнь Бодягина - “энергичного предприимчивого работника”, ставшего теперь окружным продкомиссаром.


Целенаправленное отношение автора к изображаемому проявляется через расположение эпизодов, их внутреннюю связь. Приезд Бодягина в родную станицу рождает противоречивые в сути своей переживания. Бодягин вспоминает свой юношеский бунт против жестокости отца, ударившего работника, изгнание из отчего дома. Казалось бы, ничто не связывает Бодягина с избой, где и мать (вероятно, с горя от разлуки с единственным сыном) умерла. Но… “глянул Бодягин на руины в отцовском палисаднике, на жестяного петуха, раскрылестившегося на крыше в безголосом крике, почувствовал, как что-то уперлось в горле и перехватило дыхание”.


Немаловажно заметить, что судьба старика-Бодягина от продкомиссара не зависела: отец был арестован до его приезда за агитацию против продразверстки, за избиение двух красноармейцев - причина уважительная в глазах “красного” Бодягина. Суд вершит не он, а председатель выездной сессии ревтрибунала. И вновь авторский голос сливаясь с голосом героя, отделяет последнего от бездумных проводников красного террора. Чего стоит описание роковой команды: “Председатель трибунала, бывший бондарь, с приземистой сцены народного дома бросил, будто новый звонкий обруч на кадушку набил:

    * - Расстрелять!..”

Как справедливо сказано, “необходимо обратить внимание на то, с какой легкостью “бывшие бондари” распоряжались судьбами людей”.

Бездушность председателя контрастна поведению Бодягина, чья попытка пробиться к душе отца не удалась: “горячее” было блеснувшее в глазах старика при виде сына, потухло навсегда. Трагизм и ужас гражданской войны спрессован в их коротком разговоре. Обреченный на казнь старик - вовсе не невинная жертва и весьма реальна его угроза сыну: “Не умру, сохранит матерь божья, своими руками из тебя душу выну”.

Более человечным и страдающим выглядит Бодягин, который не может оторвать глаз от морщинистой загорелой шеи отца.

Внутреннюю бурю чувств выдают придушенно сказанные обращенные к отцу последние слова. Пронзительная нота шолоховского описания, завершающего сцену казни, создает подтекст, раскрывающий тяжесть и длительность переживания продкомиссара: “…И долго еще кивала крашенная дуга, маяча поверх голубой пелены осевшего снега”. За ним стоит обращенный внутрь, как бы остановившийся взгляд героя.

Сюжетно-композиционная структура по воле автора выявляет трагическую вину героя и ее не менее трагическое искупление. Катарсис - в добровольно избранной смерти. И дело не только в желании писателя показать действительно доброе сердце Бодягина, спасающего от верной гибели мальчонку, но и в том, что сам он уже не борется за собственную жизнь, придавленный страшным грузом отцеубийства, хотя и не буквального. Это передано какой-то отрешенностью героя от происходящего (его голос уже не сливается с авторским), упоминанием о его “окостенелых пальцах”, о том, что он “долго садится на взноровившую лошадь”. (Атрофия воли к жизни у Бодягина подчеркивается по контрасту с поведением его напарника Тесленко). Велик грех отцеубийства, но непомерно страшно и искупление:

    * “У Бодягина по голой груди безбоязненно прыгали чубатые степные птички; из распоротого живота и порожних глазных впадин не торопясь поклевывали черноусый ячмень”.

Шолоховская боль и ужас перед страшной жестокостью мира превалирует в этом рассказе. Это подчеркнуто и выбором героя, обыкновенного и доброго человека, которого нельзя поставить в один ряд с другими отцеубийцами: ни со Срубовым из “Щепки” В.Я.Зазубрина - профессиональным чекистом, превращенным в орудие террора, что оказалось за пределами его психических возможностей; ни с героем новеллы “Письмо” в “Конармии” И.Бабеля Курдюковым - апофеозом тупой животной жестокости. С точки зрения Бабеля, и Тимофей Курдюков с его “бесцветными и бессмысленными глазами” и его сыновья - “чудовищно огромные, тупые, широколицые, лупоглазые” - одинаково примитивны.

Такая концовка рассказа, посвященная человеческой драме, разумеется, не случайна, а является активным выражением авторского отношения к героям и событиям, которое известный американский славист Э. Симмонс определил как до невероятности жестокую, но в то же время многозначительную беспристрастность.
Читать новости: