Самый вдохновенный из английских поэтов, Шелли, так говорит о начале своего творчества: Есть Существо, есть женственная Тень, Желанная в видениях печальных. На утре лет моих первоначальных Она ко мне являлась каждый день, И каждый миг среди лесных прогалин, Среди завороженных диких гор, Среди воздушных замков и развалин Она пленяла детский жадный взор. Меняясь в очертаньях несказанных, Скользя своей стопой по ткани снов, Она пришла с далеких берегов, Из областей загадочно-туманных, Красавицей нездешних островов, И в летний день, ликующий и жаркий, Когда небесный свод огнем блистал, Она прошла такой чудесно-яркой, Что я — увы! — ее не увидал.

Но и невидимая в своем собственном образе, она давала себя чувствовать поэту во всем, что было от нее: В глубокой тишине уединенья, Среди благоухания цветов, Под шум ручьев, под звонкое их пенье, Сквозь гул неумолкающих лесов, Она со мною тихо говорила, И все дышало только ей одной, Река с своей серебряной волной, И сонмы туч, и дальние светила, Влюбленный воздух, теплый ветерок, И дождевой сверкающий поток, И пенье летних птиц, и все, что дышит, Что чувствует, звучит, живет и слышит.
В словах высоких вымыслов и снов, И в песнях, и в пророчествах глубоких, В наследии умчавшихся веков, Отшедших дней, и близких и далеких, В любви к другим, в желанье светлым быть, В сказаньях благородного ученья, Что нам велит навек себя забыть

И познавать блаженный смысл мученья,—

Во всем она сквозила и жила, В чем правда и гармония была .

Все истинные поэты так или иначе знали и чувствовали эту «женственную Тень» ', но немногие так ясно говорят о ней; из наших яснее всех — Я. П. Полонский. Это тем более замечательно, что если мы возьмем совокупность его произведений (хотя бы только стихотворных), то далеко не найдем здесь той полной гармонии между вдохновением и мыслью и той твердой веры в живую действительность и превосходство поэтической истины сравнительно с мертвящею рефлексией,— какими отличаются, например, Гете или Тютчев. Отзывчивый сын своего века, Полонский был впечатлителен и к тем движениям новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер; во многих его стихотворениях преобладает рассудочная рефлексия и прозаический реализм. И, однако же, никто после Шелли не указал с такою ясностью на сверхчеловеческий, «запредельный» и вместе с тем совершенно действительный и даже как бы личный источник чистой поэзии: В дни ребячества я помню Чудный отроческий бред: Полюбил я Царь-девицу, Что на свете краше нет.

На челе сияло солнце, Месяц прятался в косе, По косицам рдели звезды,— Бог сиял в ее красе.

И жила та Царь-девица Недоступна никому И ключами золотыми Замыкалась в терему.


Ясно, что поэт здесь искренен, что это его настоящая вера, хотя бы порою он и колебался в ней. Пусть, уступая на минуту ходячему мнению, он называет откровение истины — «бредом», он «не в силах изменить» тому, что ему открылось в этом бреду3. Для его лучшего сознания красота и поэзия не могла уже быть пустым обманом, он, как и Шелли, знал, что это — существо и истинная сущность всех существ, и если она и является как тень, то не от земных предметов. «Есть существо, есть женственная тень...». «Бог сиял в ее красе...». Так ли говорят поэты, не верящие в поэзию? Для блестящего и несчастного Лермонтова она была лишь созданием его мечты: Люблю мечты моей созданье С глазами, полными лазурного огня


Много поэтических мыслей, благородных чувств и чудесных образов внушила не изменившему ей певцу его Царь-девица. Прежде чем отметить и подчеркнуть в отдельности те стихотворения и части стихотворений, на которых особенно видна ее печать, укажу на общую им всем черту, отличающую творчество Полонского сравнительно с другими поэтами, не только уступающими или равными ему, но и превышающими его силою художественного гения. Впрочем, с точки зрения строгой эстетической доктрины эта отличительная черта в поэзии Полонского, может быть, скорее недостаток, чем достоинство,— я этого не думаю,— во всяком случае, несомненно, что это черта оригинальная и в высшей степени пленительная. Ее можно выразить так, что в типичных стихотворениях нашего поэта самый процесс вдохновения, самый переход из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины остается ощутительным: чувствуется как бы тот удар или толчок, тот взмах крыльев, который поднимает душу над землею. Этот переход из одной сферы в другую существует, конечно, для всех поэтов, так как он есть неизбежное условие истинного творчества; но у других поэтов он далеко не так чувствителен, в их произведениях дается уже чистый результат вдохновения, а не порыв его, который остается скрытым, тогда как у Полонского он прямо чувствуется, так сказать, в самом звуке его стихов 6.

Вот два примера наудачу. Стихотворение «Памяти Ф. И. Тютчева»:

Оттого ль, что в Божьем мире

Красота вечна, У него в душе витала

Вечная весна, Освежала зной грозою

И сквозь капли слез В тучах радугой мелькала —

Отраженьем грез.

Оттого ль, что от бездушья

Иль от злобы дня Ярче в нем сверкали искры

Божьего огня, С ранних лет и до преклонных

Безотрадных лет Был к нему неравнодушен

Равнодушный свет.

Оттого ль, что не от света





 






Он спасенья ждал, Выше всех земных кумиров

Ставил идеал,— Песнь его глубокой скорбью

Западала в грудь И, как звездный луч, тянула

В бесконечный путь.

Разве не чувствуется здесь, как тот звездный луч, который тянул Тютчева, тянет и самого Полонского в тот же бесконечный путь вверх от бездушья и злобы дня. В последней строфе, которую не привожу, поэт опять спускается в эту злобу дня и прозу. Внимательный читатель заметил кое-что прозаическое и в трех приведенных строфах, но в такой мере, которая не только не мешает их чарующему впечатлению, а, напротив, входит в его состав: чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю^ от которой он оттолкнулся.

То не ветер — вздох Авроры Всколыхнул морской туман; Обозначилися горы И во мгле Данаев стан...

В этом вздохе Авроры разве не слышится вздох поэзии, всколыхнувший житейский туман в душе поэта? К лучшим стихотворениям Полонского всего более применимо то удивительное определение или описание поэзии, которое дает гениальный лирик Фет: Одним толчком согнать ладью живую С наглаженных отливами песков, Одной волной подняться в жизнь иную, Учуять ветр с цветущих берегов, Тоскливый сон прервать единым звуком, Упиться вдруг неведомым, родным, Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам, Чужое вмиг почувствовать своим; Шепнуть о том, пред чем язык немеет, Усилить бой бестрепетных сердец,— Вот чем певец лишь избранный владеет! Вот в чем его и признак и венец!а

Этот размах и толчок, сгоняющий живую ладью поэзии с гладких песков прозы, почти всегда чувствуется у нашего поэта — чувствуется даже тогда, когда он остался неуспешным, только раскачал, но не сдвинул ладью,— как, например, в юбилейном гимне Пушкину9: и здесь ощутителен порыв вдохновения, но без соответствующего результата — само стихотворение неудачно и легко поддается пародии. Но зато как прекрасно юбилейное приветствие, обращенное к Фету: Ночи текли,— звезды трепетно в бездну лучи свои сеялиКапали слезы,— рыдала любовь,— и алел Жаркий рассвет,— и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли, Трель соловья разносила, и бурей шумел Моря сердитого вал,— думы зрели и — реяли Серые чайки... Игру эту боги затеяли '°.

Поэзия есть участие человека в этой игре, затеянной богами; каждый поэт видит ее и участвует в ней по-своему.


Область и характер поэзии Полонского как будто заранее очерчены в одном из его первых по времени стихотворений: Уже над ельником из-за вершин колючих Сияло золото вечерних облаков, Когда я рвал веслом густую сеть пловучих Болотных трав и водяных цветов.


Полонский, как все истинные поэты и мыслители, ясно видит противоположность между тем прекрасным и светлым миром, в котором живет его муза, и тою суровою и темною глубиною жизни, где сплетаются болотные растения своими змеиными корнями. Но как же он относится к этой общей и основной противоположности,— в чем особенность его миросозерцания? Для сравнения возьмем двух наиболее родственных ему лириков — Тютчева и Фета.

Тютчев, который глубже других поэтов чувствовал и ярче выражал и темную основу всякой жизни, и светлый покров, наброшенный на нее богами, примирял эту коренную противоположность чисто религиозным упованием на окончательную победу светлого начала в Христе и в будущем христианском царстве.— Фет, на которого тьма и тяжесть бытия вала более своею житейскою стороною, обращенною к практической воле, не думал ни о каком примирении или разрешении, а просто уходил в дрожащие напевы своей поэзии (его собственные слова: ...и отчего в дрожащие напевы я уходил, и ты за мной уйдешь... "). Для Фета между двумя мирами нет ничего общего, они исключают друг друга, и если жить и действовать приходится в мире практической воли, себя пожирающей, то петь и творить можно только совсем забывая об этом злом мире, решительно повертываясь к нему спиной и уходя в область чистого созерцания.

Полонский не остается при этой двойственности и разобщенности; не отворачиваясь безнадежно от темной жизни, не уходя всецело в мир чисто поэтических созерцаний и ощущений, он ищет между этими двумя областями примирения и находит его в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У Полонского она сливается с его поэзией, входя более или менее явно в его художественное настроение. Это идея совершенствования, или прогресса. Над жизнью земного человечества наш поэт не ставит, подобно переводчику Шопенгауэра 12, надпись из Дантовского ада; для него эта жизнь не ад, а только чистилище, она возбуждает в нем печаль, но не безнадежность. Хотя он не видит в истории тех ясных идеалов, в которые верил Тютчев '3, но она не есть для него, как для Фета, только торжище развратной толпы, буйной от хмеля преступлений,— он слышит в ней глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий 14: О, подними свое чело! Не верь тяжелым сновиденьям

Чтоб жизнь была тебе понятна, Иди вперед и невозвратно

Туда, где впереди так много Сокровищ спрятано у Бога.

Та безмятежная блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества: О, в ответ природе Улыбнись, от века
В. С.СОЛОВЬЕВ

Обреченный скорби Гений человека!

Улыбнись природе! Верь знаменованью: Нет конца стремленью; Есть конец страданью!

Сильнее, чем в этих несколько отвлеченных стихах, выражается бодрое чувство надежды на лучшую будущность в стихотворении «На корабле» — прекрасном образчике истинно поэтической аллегории, в которой конкретный частный образ так внутренне связан с более общею идеей, так ясно ее выражает, что вовсе нет надобности в особом указании на нее или в истолковании смысла стихотворения: этот смысл и его конкретное выражение здесь нераздельно слиты.

Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!.. Еще вчерашняя гроза не унялась: Те ж волны бурные, что с вечера плескали, Не закачав, еще качают нас. В безлунном мраке мы дорогу потеряли, Разбитым фонарем не освещен компас. Неси огня, звони, свисти, чтоб мы не спали! — Еще вчерашняя гроза не унялась... Наш флаг порывисто и беспокойно веет; Наш капитан впотьмах стоит, раздумья полн... Заря, друзья, заря! Глядите, как яснеет И капитан, и мы, и гребни черных волн. Кто болен, кто устал, кто бодр еще, кто плачет, Что бурей сломано, разбито, снесено — Все ясно: Божий день, вставая, зла не прячет... Но не погибли мы, и много спасено... Мы мачты укрепим, мы паруса подтянем, Мы нашим топотом встревожим праздных лень,— И дальше в путь пойдем и дружно песню грянем: Господь, благослови грядущий день!

Светлых надежд на спасение родного корабля поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух всечеловечности, исключающей национальную вражду, свойствен более или менее и другим нашим, как и вообще всем истинным, поэтам; но из русских, после Алексея Толстого, он всех решительнее и сознательнее выражается у Полонского, особенно в двух стихотворениях, посвященных Шиллеру и Шекспиру.

Вообще индивидуальность есть нечто первоначальное и неразложимое, и никакие определенные особенности, ни отдельно взятые, ни в соединении, не могут ее составить и выразить. Поэтому для «воспроизведения индивидуальности» поэта критику остается один способ: указывать на нее, так сказать, пальцем, т. е. отмечать и по возможности приводить те произведения, в которых эта индивидуальность сильнее проявилась и легче чувствуется. А затем главная, собственно критическая задача состоит все-таки не в воспроизведении, а в оценке данной поэтической деятельности по существу, т. е. как прекрасного предмета, представляющего в тех или других конкретных формах правду жизни, или смысл мира.