Эту тему я выбрал, потому что меня затронула трагическая судьба поэта, который не справился с внутренним противоборством. Многое пришлось пережить Марине Ивановне, много пришлось ездить по Европе. Однако она не "болела заграницей", она была верна своей родине и скучала по ней на протяжении всего эмигрантства. Полагаю, что не только мне интересна эта тема, но и тем, кому я хотел бы донести содержимое этого реферата.
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года. По происхождению, семейным связям, воспитанию она принадлежала научно-трудовой интеллигенции. Отец её – сын бедного сельского попа, уроженец села Талицы Владимирской губернии – вырос в таких "достатках", что до двенадцати лет сапог в глаза не видал. Трудом и талантом Иван Владимирович Цветаев пробил себе дорогу в жизни, стал известным филологом и искусствоведом, профессором Московского университета, директором Румянцевского музея и основателям Музея изящных искусств (ныне музей имени Пушкина, у подъезда которого прибита мемориальная доска в честь И. В. Цветаева) . Он умер в 1913 году. Мать – из обрусевшей польско-немецкой семьи, натура художественно одарённая, музыкантша, ученица Рубинштейна. Она скончалась рано (в 1906 году) , но, по словам дочери, успела оказать на неё "главенствующее влияние": "Музыка, природа, стихи, Германия… Одна против всех. Heroica".

Детство, юность и молодость Марины Цветаевой прошли в Москве и в тихой подмосковной (собственно калужской) Тарусе, отчасти – за границей (Италия, Швейцария, Германия, Франция) . Училась она много, но, по семейным обстоятельствам, довольно бессистемно: совсем маленькой девочкой – в музыкальной школе, потом – в католических пансионах в Лозанне и Фрейбурге, в ялтинской женской гимназии, в московских частных пансионах. Окончила в Москве семь классов частной гимназии Брюхоненко (из 8-го класса вышла) . В возрасте шестнадцати лет, совершив самостоятельную поездку в Париж, прослушала в Сорбонне сокращённый курс истории старофранцузской литературы. Стихи Цветаева начала писать с шести лет (не только по-русски, но и по-французски и по-немецки) , печататься – с шестнадцати, а два года спустя, в 1910 году, ещё не сняв гимнастической формы, тайком от семьи, выпустила довольно объёмистый сборник – "Вечерний альбом". Изданный в количестве всего 500 экземпляров, он не затерялся в потоке стихотворных новинок, затоплявшем тогда прилавки книжных магазинов. Его заметили и одобрили такие влиятельные и взыскательные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Волошин. Были и другие сочувственные отзывы.
Весной 1911 года Марина Ивановна уехала в Крым. В Коктебеле, живя у Волошина, старшего, верного друга, благословителя её на путь поэзии, она встретилась с Сергеем Эфроном; он был круглым сиротой, сыном революционных деятелей, близким к народническим кругам, - на год моложе её. С этого момента кончилось "трагическое отрочество" и началась "блаженная юность". В январе 1912 Цветаева вышла за Эфрона замуж и тогда выпустила второй сборник стихов – "Волшебный фонарь". Этот сборник был исключением в её творческой биографии, когда её новые стихи повторяли, перепевали старые мотивы.

В сентябре 1912 года у неё родилась дочь Ариадна. Внешние события проходили как бы мимо неё, целиком поглощённой "романом с собственной душой", несмотря на то, что её муж курсировал одно время с санитарным поездом в качестве брата милосердия, порою рискуя жизнью, и она очень волновалась за него. Но жила отрешенно, словно бы в прошлом столетии. С весны 1917 года для Цветаевой наступил трудный период. Беззаботные, быстро промчавшиеся времена, когда можно было позволить себе жить тем, чем хотелось, отступали все дальше в прошлое. В апреле она родила вторую дочь, которую собиралась назвать в честь Ахматовой, Анной, но потом передумала: "ведь судьбы не повторяются", - и назвала Ириной. В сентябре Цветаева уехала в Крым. Осенью 1919 года – в самое тяжёлое время – Марина Ивановна отдала своих девочек в подмосковный приют; вскоре забрала оттуда тяжело заболевшую Алю, а в феврале двадцатого потеряла маленькую Ирину, погибшую в приюте от истощения и тоски… После девятнадцатого года под влияниям неразрывно слитых исторических и личных обстоятельств: гражданской войны – и разлуки с мужем, полнейшей о нём неизвестности; поражёния Добровольческой армии – и, значит, уверенности гибели дела, которому служил Сергей Эфрон, и гибели его самого – в цветаевской лирике зазвучала нота, которую она обозначила сама: "Добровольчество – это добрая воля к смерти". "Белая гвардия, путь твой высок: Чёрному дулу - грудь и висок". События, перевернувшее всю последующую жизнь Цветаевой, произошло 14 июля 1921 года. В этот день она получила "благую весть" – первое за четыре с половиной года письмо от мужа. Он находился после разгрома белой армии и бегства за границу, в Чехословакии и учился в Пражском университете. Цветаева мгновенно и бесповоротно приняла решение ехать к Сергею Яковлевичу. Без него она не мыслила своего существования. Увлечений в её жизни – "топлива" для творческого костра, которое, отогрев, рассеивалось навсегда, было и будет немало; любовь останется одна до конца дней… Цветаева шла навстречу своей ломающейся судьбе, не переставая ощущать себя нерасторжимо слитой с русскими поэтами, всё время мысленно с ними общаясь.

Стихи продолжали литься, вернее – рваться из души поэта, напряжение их всё нарастало. Звучала в них тоска и боль расставания с родиной – исстрадавшейся и "лютой", в пожарищах и крови, - она представляла как бы живой мученицей. Разлука вырастала до грандиозных масштабов, ибо речь шла уже не о расставании с человеком, с любовью к нему, а с родиной, которая вот-вот станет для поэта "тридевятым царством"… Будущее Цветаева прозревала философски и миротворчески, - в небе поэта: "По нагориям, По восхолмиям, Вместе с зорями, С колокольнями, Конь без удержу, - Полным парусом! – В завтра путь держу. В край без праотцев… Дыхом-пыхом – дух! Одни – погожи. – Догоняй лопух! На седьмом уже! ". Расставание с родиной иносказательно запечатлено в поэме-сказке "Переулочки" – о чародейке, которая завораживает доброго молодца и уносит его в заоблачную высь, и в стихотворном цикле "Сугробы", посвящённом Эренбургу, но всеми помыслами обращённому к далёкому любимому: "Велика раскольница Даль, хужей – прилучница!.. Сверх волны обманчивой В грудь – дугою Лютою! Через хляби – няньчанный, Берега – баюканный…". Над обеими вещами Цветаева работала весь март и апрель. Одиннадцатого мая тысяча девятьсот двадцать второго года её и девятилетнюю Алю отвёз на извозчике до Виндавского вокзала единственный провожавший, и в этом заключается некий символ её рокового одиночества… В Берлин Цветаева приехала 15 мая 1922 года – недолговечный центр русского зарубежья. В то время там кипела литературная жизнь; существовало множество русских издательств; туда отправлялись не только эмигранты, но приезжали и советские писатели; отношения между Советской Россией и Германией были дружественными. Помог ей устроится в русском пансионе Эренбург; вскоре она встретилась наконец с мужем, приехавшим из Праги. Цветаева пробыла в Берлине два с половинной месяца – очень напряжённые и творческие, и человечески. Она успела написать больше двадцати стихотворений, совершенно не похожих на прежние и открывший новые черты её лирического дарования. Эти стихи словно ушли в подполье тайных, интимных переживаний, выраженных изощрённо-зашифрованно: Есть час на те слова.

Из слуховых глушин Высокие права Выстукивает жизнь… Стихи говорили о быте любви тленной и бытии любви вечной, - не нова была тема, но она требовала совершенно иного выражения: "Помни закон: Здесь не владей! Чтобы потом – В Граде Друзей: В этом пустом, В этом крутом Небе мужском – Сплошь золотом – В мире, где реки вспять, на берегу – реки, В мнимую руку взять Мнимость другой руки В Берлине тогда жили А. Ремизов, М. Горький, А. Толстой и Н. Крандиевская, приехали В. Ходасевич и Н. Берберова. Там произошла мимолетная встреча Цветаевой с С. Есениным, - его она немного знала раньше, - и очень тёплая – с Андреем Белым, которому Марина Ивановна послужила недолгой, но верной опорой и успокоением в смятенности его "пленного духа". Наконец, в Берлине состоялась самая главная, хотя и заочная, эпистолярная встреча с Борисом Пастернаком, вдохновившая Цветаеву на рецензию-отзыв о его книге "Сестра моя – жизнь" и переросшая в горячую дружбу… Берлин не был долгим пристанищем Цветаевой; решили ехать в Чехию, где учился муж и, главное, правительство Масарика выплачивало некоторым русским эмигрантам стипендию-пособие за счёт золотого запаса, вывезенного в гражданскую войну из России. Уже первого августа Цветаева была в Праге. Жизнь в Чехии длилась три с небольшим года. Горние Мокропсы, Прага, Иловищи, Дольние Мокропсы, Вшеноры, - такова карта скитаний семьи в поисках более дешевого жилья, где первобытность условий была обратно пропорционально плате. Бедность, тяжесть жизни внешней – и сосредоточенность жизни внутренней, вот главное в положении Цветаевой, которая впервые за много лет обрела необходимое уединение. Она полюбила Прагу – "летейский город", с рыцарем Брунсвиком, "стригущим реку - дней" - Влтаву у Карлова Моста.

Она сердцем ощутила, услышала "голос сирых и малых", "прокопчённых" трудяг на заводской окраине, у заставы большего города. Прага вселяла вдохновение, словно живое существо, - да такою воспринимала её Цветаева; а жизнь в чешских деревнях позволила ей до самых недр души проникнуться природой – вечной, непреходящей, стоящей над всеми людскими несовершенствами, "земными низостями дней". В Чехии Марина Цветаева выросла в поэта, который в наши дни справедливо причислен к великим. Её поэзия говорила о бессмертном творческом духе, ищущем и алчущем абсолютна в человеческих чувствах. Самой заветной цветаевской темой в то время стала философия и психология любви. Сама она, разумеется, знала, что такое нелюбовь, гнев, неприязнь. Но в её романтике не было места таким категориям. Она писала о любви – это понятие было для неё бездонным. Всё, что не вражда, ненависть или безразличие, составляло любовь, которая вбирала в себя бесчисленные оттенки переживаний. Отсюда "формула": "Пол и возраст ни при чём", - озадачивающая тех, кто не умеет или не хочет вдуматься в эти, по существу такие простые, слова. Можно влюбиться в ребёнка, в старуху, в дерево, в дом, в собаку, в героя романа, в собственную мечту, - любовь тысячелика, а поэт, как считала Цветаева, - "утысячерённый человек". В Чехии она завершила начатую ещё в Москве поэму – сказку – притчу – трагедию – роман в стихах (одновременно!) "Молодец" – о могучей, всепобеждающей вопреки всему любви девушки Маруси к упырю в облике доброго молодца. Через страданья, сомнения, забвения – прорыв в синюю
высь, к вечному блаженству, "домой", - вот сюжет этой вещи, в которой простонародная речь, виртуозно обработанная поэтом, несёт в себе остропсихологический, трагедийный смысл.

Лирика тех чешских лет продолжила мотивы берлинских месяцев: погружение в "единоличье чувств" – самых разноречивых и равно, как всегда, сильных. Это – взрыв тоски по Родине, на по родине идеальной, не исковерканной, не измученной: "Покамест день не встал С его страстями стравленными, Во всю горизонталь Россию восстанавливаю…" Здесь же – стихи, исполненные щемящей боли от убогости "жизни, как она есть", с её неизбывной нищетой, - отголоски собственных кочевий с квартиры на квартиру: "Спаси господи, дым! – Дым-то, бог с ним! А главное сырость!.. " уродливость быта только тысячная причина того, от чего "Жизнь – это место, где жить нельзя". И лирические стихи, обращённые к Пастернаку, они лились вместе с письмами к нему – собрату в не измеряемых земными мерами категориях. И стихи о поэте, его природе, его сути, о его величии и беззащитности, о его могуществе и ничтожестве "в мире сем": "Он тот, кто спрашивает с парты, Кто Канта наголову бьёт"; "Что же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший – сер! Где вдохновение хранят, как в термосе! С этой безмерностью в мире мер?! " Цветаева, как всякий крупный художник, творила в русле мировой культуры, перенося великие создания человеческого духа в свою поэтическую "страну" и переосмысляя их на свой лад.

Первого февраля 1925 года у Цветаевой родился мечтанный сын Георгий – в семье его будут называть Мур. Спустя месяц Цветаева начала писать своё последнее в Чехословакии произведение – поэму "Крысолов", восходящую к средневековой легенде о флейтисте из Гаммельна, который своей музыкой заманил всех крыс города и утопил их в речке, а когда не получил обещанной платы, той же флейтой выманил из домов гаммельнских детей, увёл на гору, и она, разверзшись, проглотила их. У Цветаевой Крысолов-флейтист – олицетворение поэзии; крысы – отъевшиеся мещане, многие из которых в прошлом храбрые бунтари; гаммельнцы – ожиревшие, жадные бюргеры; все они вместе олицетворяют омерзительный, убивающий души быт. "Быт не держит слово Поэзии", "Поэзия мстит" – таков замысел.



 






И музыкант уводит под свою дивную музыку детей и топит в озере, даруя им рай – вечное блаженство.
Последние строки поэмы:
Вечные сны, бесследные чащи…
А сердце всё тише, а флейта всё слаще…
Не думай, а следуй, не думай, а слушай…
А флейта всё слаще, а сердце всё глуше…
Муттер, ужинать не зови!
Пу-зы-ри.
Окончила эту поэму Цветаева уже после отъезда из Чехии.


С осени 1925 года Цветаева, к тому времени изрядно уставшая от длительного и чрезмерного уединения, всё более утверждалась в решении ехать во Францию, в Париж, - решении подогреваемом мрачной перспективой растить маленького сына в убогих деревенских условиях; муж её через несколько месяцев должен был окончить учение в университете. Первого ноября 1925 года Марина Ивановна с детьми приехала в Париж, где в довольно непривлекательном районе её семью приютили знакомые, отведя им комнату в тесной квартире, которую снимали.

Во Франции Цветаевой было суждено прожить тринадцать с половиною лет: первые месяцы - в Париже, с весны по осень 1926 года – в Вандее и Бельвю, пять лет – до весны 1932 года – в Медоне (тогдашнем пригороде Парижа) , два года – в Кламаре (в другом пригороде) , четыре (с осени 1934 по осень 1938гг) – в третьем пригороде (Ванв) , осень 1938 – лето 1939 – в парижском отеле "Иннова". К этому нужно прибавить поездку в марте 1926 года в Лондон, осенью 1929-го, весной 1932-го и летом 1936-го – в Брюссель с литературными чтениями и в летние месяцы (не ежегодно) – отъезды на море. Чужие города Марина Ивановна воспринимала без особого интереса, море не любила; будучи "рождённым пешеходом", любила прогулки по медонским лесам. Во Франции она заявила о себе быстро и энергично, шестого февраля 1926 года в одном из парижских клубов состоялся её литературный вечер, принесший ей триумф и одновременно зависть и нелюбовь очень многих из эмигрантских литературных кругов, почувствовавших в ней силу, а главное независимость. А вскоре в печати появился трактат-эссе – "Поэт о критике", в котором Цветаева в остроумной, парадоксальной форме излагала свои воззрения на то, кем должен быть критик. Истинный поэт, по мнению Цветаевой, это – "равенство дара души и глагола". Неудивительно, что статья "Поэт о критике" сильно уязвила литераторов ("кто в эмиграции не пишет критики? " – иронически спрашивала Цветаева) . Марина Ивановна не только не была "дипломатом", но и сознательно шла на конфликт с не понравившемся ей литературным зарубежьем и никогда не присоединилась ни к одной группировки. Мысленно она не покидала поэтов, оставшихся в России; ещё в Берлине читала на вечере произведения Маяковского и перевела на французский язык его стихотворение "Сволочи"; в Чехии написала реквием Брюсову; в начале 1926 года задумала поэму на кончину Есенина, но так и не осуществила замысел. Продолжала переписку с Пастернаком, которая для неё была романтическим уходом от прозы, скудности жизни, от "людских косностей", не перестававших преследовать её… Весною 1926 года Пастернак заочно познакомил Цветаеву с Райнером Мария Рильке, - поэтом, перед которым она преклонялась издавна. Так возник эпистолярный "роман троих" – "Письма лета 1926 года", изданные во многих странах. Смерть так никогда и не увиденного Рильке, последовавшая почти в канун нового, 1927 года, глубоко потрясла Цветаеву. Она откликнулась большим стихотворением-реквиемом "Новогоднее", затем "Поэмой Воздуха".

Большинство произведений, которые писала Цветаева на чужбине, как правило, выходило в свет. Важна была добрая воля двоих-троих людей, связанных с журналом или газетой, которые её печатали. Ещё с чешских времён в распоряжении Цветаевой был пражский журнал "Воля России"; во Франции её печатал журнал "Современные записки" и менее охотно газета "Последние новости". Не считая нескольких других, временно возникавших печатных изданий, они были её главной опорой. Скромные гонорары не могли, конечно, удовлетворить нужды семьи. Муж Цветаевой уже с конца двадцатых годов, постепенно всё более и более принимая всё, что происходило на родине, стал мечтать о возврате домой и хлопотать (в 1931 году) о советском гражданстве; он метался от одного занятия к другому, был актёром статистом в кино, одно время занимался журналистикой, - деньги были случайные и малые. Чешская стипендия подходила к концу; в течение нескольких лет для Марины Ивановны был организован своего рода фонд помощи; две-три более или менее состоятельные дамы, во главе с С. Н. Андрониковой-Гальперн, собирали ежемесячно для неё небольшую суму, и Цветаева без обиняков могла напомнить об "иждивении", поторопить… И, наконец, время от времени выручали литературные вечера-чтения; тогда несколько билетов распространялись по дорогой цене; был в этом унизительный оттенок, который Цветаева ощущала, но вынуждена была претерпевать; эти деньги ей с детьми обеспечивали (впрочем, далеко не всегда) летний выезд на море. Во Франции ей многое не нравилось – как не нравилось бы, безусловно, на любой другой чужбине. В письмах к А. Тресковой она, забыв былые невзгоды, с нежностью вспоминала Прагу, потому что Прага была далеко, в мечте… Она чувствовала себя ненужной, чужой всюду – несмотря на то что у неё были знакомые и даже друзья, помогавшие ей. "В Париже и тени моей не останется", - писала она в тридцатые годы. И сам характер её менялся; всё сильнее одолевали заботы, не оставалось времени "на чувства", как она говорила; сердце остыло, душа уставала. Сергей Эфрон всё больше тянулся к Советскому Союзу; приблизительно в начале тридцатых годов он сделался одним из активных деятелей организованного "Союза возращения на родину".

Цветаева же упорно оставалась вне всякой политики, культивировала в себе неистребимую верность обречённым и погибшим. По старым дневникам мужа, остывшего, по её собственным словам, к пережитым событиям, связанным с его белогвардейским прошлым, она написала поэму "Перекоп" (1929 г.) , которую так и не напечатала, затем несколько лет работала над большой "Поэмой о царской семье" – по многочисленным источникам и слышанным рассказам, работала с обречённым сознанием, что эта вещь "не нужна не кому". Поэма, за исключением начальной главы "Сибирь", по-видимому, не сохранилась. В 1930 году Цветаева написала стихотворный реквием на потрясшую её кончину Маяковского. Она не переставала относиться к нему с уважением и восхищением; в 1928 году, наперекор эмигрантской политической шумихи, приветствовала его по случаю приезда в Париж. Смерть Маяковского Цветаева трактовала прямолинейно: певец революции, "передовой боец" из-за несчастной любви по-старинному пальнул в себя, словно дворянский сынок: "Правнуком своим проживши, кончил – прадедом своим". Оплакивая поэта, Цветаева выражала трагизм собственного существования "в мире сём". Кончина Маяковского для неё – "чистая смерть. Всё, всё, всё дело – в чистоте". И ещё: "Сила смерти Маяковского в том, что он умер в полной силе на высоте дара и судьбы". Марина Цветаева была истинно великим и действительным другом поэтов. Её бескорыстнейшее преклонение перед собратьями по "святому ремеслу – Поэзии", помноженное на страстность защиты их от вульгаризации и оболгания, - было редчайшем даром. Свидетельство тому – знаменитые стихи Пушкину (1931) , в которых великий поэт предстаёт не "прилизанным" и мирным, а бунтарём. "…Пушкинский мускул На кашалотьей Туше судьбы – Мускул полёта, Бега, Борьбы". Создавая своего Пушкина, Цветаева бросала вызов всяческим лицемерам от литературы – всех стран и времён, а также предостерегала будущих вершителей литературных судеб: Не поручать палачам похорон Жертв, цензорам – погребенья Пушкиных…