Очень сложным для Михайловского казался Чехов. Этот писатель, долгое время остававшийся загадкой для критиков, по мнению Михайловского, хотя и незаурядный беллетрист, в художественном отношении стоящий выше Боборыкина, все же принадлежит к лагерю «ничего неделателей», релятивистов, широко открывающих двери чуждым влияниям. Известно, что к Чехову точно так же относились тогда Шелгунов и критики из «Недели».

Чехов - «безыдейный писатель», самой будничной холодностью своей индифферентности воспитывающий в обществе равнодушие ко злу. В ровности тона Чехова Михайловский видел черту «восьмидесятников», оторвавшихся от заветов «отцов». Чехов «идеализирует отсутствие идеалов». Чехов - это «даром пропадающий талант». Выбор тем у Чехова отличался случайностью. Не в «хмурых людях» тут дело, а в самом Чехове, которому «все едино суть»: «вон быков везут, вон почта едет, колокольчики с бубенчиками пересмеиваются, вон человека задушили, вон шампанское пьют».

С особенным полемическим задором Михайловский писал о «Мужиках» Чехова, тем более что тогдашняя либеральная критика встретила это произведение благосклонно и делала из него далеко идущие выводы против народников. Герой «Мужиков», лакей Чикильдеев, приехавший с семьей к родным в деревню, расхваливает свою московскую жизнь, службу в ресторане «Славянский базар». Деревня изображена Чеховым беспощадно отрицательно, как беспросветное царство нищеты. Михайловский ловко сталкивал в своей рецензии Чехова с Г. Успенским, процитировав рассказ последнего «Развеселить господ», в котором также героем является половой, рассказывающий, однако, об идиотизме городской жизни. Михайловский взывал: не сшибайте лбами двух разрядов людей, жизнь которых в разном роде, но одинаково темна и скудна2.

Но Михайловский что-то важное недопонимал в пафосе Чехова. Писатель вовсе не хотел на место одной идеализации поставить другую, его «Мужики» метили не только в народников. Опи как раз и давали картину всеобщей бедности в России.

Воззрения Михайловского на Чехова со временем несколько изменились, как, впрочем, изменился и сам Чехов. Кажется, в исследовательской литературе о Михайловском это еще недостаточно учитывается.

Отрицательные суждения Михайловского о рассказах 80-х годов были в какой-то степени правильными. Но Михайловский «подобрел» к Чехову с момента выхода в свет «Скучной истории» (1889), в которой Чехов поднялся уже «до тоски по идеалу», «по общей идее»3.



Михайловский пристально следил за изменениями в творчестве Чехова. По поводу «Палаты № 6» (1892) Михайловский уже заявлял: Чехов на наших глазах «хоронит» свое «пантеистическое миросозерцание». В «Палате № 6» решался вопрос, как следует и как не следует относиться к действительности. Это был уже «перелом» в мировоззрении писателя. Чехов «вырос почти до неузнаваемости», но Чехов не сказал еще своего окончательного слова. В связи с «Человеком в футляре» (1898) еще раз было замечено, что конца развитию Чехова еще не видно: «В овраге», «Случай из практики», «Крыжовник», «Человек в футляре» - «это новый шаг вперед». Михайловский начал воспринимать Чехова в динамике. В пьесах «Дядя Ваня» (1897), «Три сестры» (1901) уже звучали мечты о будущем, пусть они еще звучат «почти механически», но «страшно подводить относительно его (Чехова) итоги, до них еще далеко» («О повестях и рассказах Горького и Чехова», 1902). Михайловский начинал постигать особенный характер чеховского оптимизма и взглядов на будущее России.

Достоинство Тургенева в том, что он оставался служить «идеалам свободы и просвещения». Но в «Нови» он взялся не за свое дело. Михайловский решительно разошелся с Добролюбовым и народниками Лавровым и П. Ф. Якубовичем в оценке актуальности творчества Тургенева как «специалиста» по части «уловления момента» и изображения «новых людей». Эту черту Тургеневу просто навязывали, и напрасно. Его постоянно интересовали лишь два отвлеченных типа людей: гамлеты и донкихоты. Он обрабатывал их по-своему. Гамлетики, «самоеды», рефлектеры, «лишние люди», «лишний человек»-все они погружены в мрачный дух. Более привлекают симпатии Тургенева донкихоты, с их поэтическими порывами к свету, беззаветной любовью к людям. Логически -и это подметил Михайловский - у Тургенева был и третий тип. Это «волевые», «ответственные натуры»: таковы Инсаров, Базаров. Но эти герои у Тургенева сухи, прозаичны. Михайловский готов утверждать, что решительных, твердых духом людей Тургенев не любил. Свои краски и сочувствие он приберегал для людей слабых. Таковы и его женские типы. И здесь он отбирал только одну поэзию жизни, избегая прозаическую ее сторону.

Как только женщина вступает в брак или на путь общественной деятельности (приравнивает себя к Инсаровым, Базаровым), так она лишается ореола, становится для него неприятной (Кукшина, Машурпна). Мягкая, лирическая неопределенность сочувствий и красок свойственна всему облику самого Тургенева, и поэтому он как тип писателя уже устарел.

Зато в творчестве Л. Толстого Михайловский нашел для себя много такого, что, как ему казалось, легко поддавалось «переводу». Прежде всего, заявление Толстого в статье «Прогресс и определение образования» (1872) о том, что цивилизация не совпадает с прогрессом: «Прогресс тем выгоднее для общества, чем не выгоднее для народа». Эти мысли были близки Михайловскому, автору известного трактата «Что такое прогресс?». Толстовские герои Лукашка, Илюшка, Платон Каратаев, Фоканыч - это высокие «типы» народных героев, не имевших до сих пор возможности подняться на высокую «ступень» развития. Михайловский заострял и без того курьезные парадоксы учения Толстого: яснополянский школьник Федька, конечно, «Фауста» не напишет и не поймет, но Фауст и сам Гете могут позавидовать светлой гармоничности души Федьки, полученной от рождения. Нехлюдовы, Оленины, Левины не случайно завидуют Лукашкам и Илюшкам. Не очень богатые философской мыслью операции Михайловского с понятиями «совести» и «чести» таили в себе некоторое сходство с толстовской проповедью «опрощения».

В статье «Десница и шуйца Льва Толстого» (1875) Михайловский в общем верно указал на демократический дух толстовского творчества, хотя и объяснял его неправильно. Михайловский делал важный шаг вперед после Чернышевского в истолковании творчества Толстого, переходя от констатации его художнической манеры переселяться в душу простолюдина к констатации идеологической принципиальности этой манеры у Толстого, заключающей в себе прямое нравственное противопоставление народа господам. Даже Плеханов проглядел принципиальность этих демократических начал у Толстого. И только Горький полностью объяснил их классовый источник. Толстой- выразитель интересов и психологии патриархального крестьянства в период подготовки буржуазно-демократической революции в России. По-иному у Горькийа обозначатся сила и слабость Толстого, его «десница» и «шуйца». Михайловский классифицировал их по-своему, иногда относя к силе Толстого то, что на самом деле составляло его слабость, и, наоборот, относя к слабости то, что было у писателя силой. Но Михайловский первым поставил вопрос о внутренней противоречивости Толстого и даже верно описал отдельные ее стороны.

Михайловский первый обратил внимание на то, что Толстой поучителен даже в своих многочисленных противоречиях, что Толстого «наше общество еще не знает», что надо заглянуть в его теоретические работы, «там и откроете для себя, что Толстой крайне противоречив. По романам это не видно». К последней фразе сделаем лишь поправку: в романах это разглядеть было, действительно, несколько труднее…

Прокомментируем одно из типичнейших рассуждений Михайловского о Толстом, когда он контрастно сопоставляет «десницу» и «шуйцу» писателя. Михайловский описывал борьбу этих противоречий так: то вытягивается десница, поднимается сильный, смелый человек во имя истины и справедливости, во имя интересов народа помериться со всей историей цивилизации (цивилизация - это регресс, вот пример слабости Толстого, которая зачтена как его сила), то вылезает «шуйца», слабый, нерешительный человек, проповедник фатализма, непротивленчества (здесь названы действительные недостатки Толстого. К «шуйце» Михайловский относил толстовское неверие в разум, в науку, в искусство. Народник-просветитель Михайловский, конечно, не мог этого «простить» Толстому. Но он тут же сам противоречил себе и солидаризировался с Толстым, поскольку все достижения цивилизации совершенно нелогично объявлял регрессом.

Корень противоречий Толстого Михайловский усматривал в его социальном положении, положении барина, проникшегося идеями филантропии к крестьянству. Толстой даже пока еще не «кающийся дворянин» (это крылатое определение ввел Михайловский), а просто честный наблюдатель, которого при всей его прозорливости все еще затягивает «семейное» родовое начало. Отсюда «шуйца» - как простая непоследовательность: «родимые пятна» мешают подняться до полного отрицания господской жизни.