Исторические романы Константина Белова: "Палач" (два издания, оба 100-тысячным тиражом) - 1993-1994 гг., его продолжение "Ученики" - 1996г., ожидается третья часть трилогии - "Уроки". Действие начинается в 60-е годы XIX века и доведено пока до 1907 года. Это книги последних и даже ближайших будущих лет, а значит, и повод поразмышлять о том, каким только и может сегодня явиться исторический роман.

Условие существования массового жанра - соответствовать читательским ожиданиям. Он не может себе позволить конфликт с читателем. Выходит, если мы выясним, каков исторический роман (или детектив, любовный роман, фэнтези), то узнаем и каков его читатель, которому исторический роман льстит, выражая его.

И первый же вопрос: откуда успех жанра у читателей? К. Белов объясняет в предисловии к "Палачу": в народе не утолена "жажда самопознания". Несмотря на велеречивость формулы, она верна - правда, только с одной точки зрения.

В отличие от исторической монографии, исторический роман демократичен, превращает познание в само-познание. Ученый, а с ним и его читатель наблюдают исторический процесс со стороны и одновременно сверху. Ученый-историк на то и профессионал, что представитель клана, цеха, почти секты. Он - другой, чем "мы", "чужой". Писатель, тем более массовый, говорит от "нашего" имени, он - "наш".

И он сам - действующее лицо, этим и интересен. И превращает в действующие лица своих читателей. В одном интервью К. Белов, полусмеясь,
сказал, что до 1917 года еще не дожил, в "его" истории этого года еще нет. Поэтому еще, мол, не знает, как отнестись, скажем, к позднему большевизму. Там видно будет.

Такую позицию беловского принципиального "незнания" выделим как одну из возможных для исторического романиста. Мы к ней еще вернемся, она кажется наиболее соответствующей нашему времени.

Другая точка зрения - ученого-историка и подражающего ему исторического писателя: они все знают наперед. И этим нас несколько даже обижают. Ведь, в отличие от них, о завтрашнем дне мы все не осведомлены.

Эта неосведомленность особенно остро чувствуется в смутные, нестабильные времена. Течение художественного повествования можно сопоставить с течением жизни, и тогда взгляд на нее героя или рассказчика либо совпадает с нашим повседневным и нам приятен, либо противоречит и кажется заносчивым.

Но потому и сомнительно просветительское значение исторического романа, что не ради просвещения его покупает читатель. Как, впрочем, и любое другое литературное произведение.

Еще Белинскому было известно: "задача" читателя - не узнать что-то новое, а встретить давно знакомых (знакомое). В неспокойное же, постоянно грозящее новизной время - тем более. Исторический роман поступает более тактично, чем окружающая действительность, если отпускает новое порциями посреди давно и хорошо знакомого и маскирует под него.

О палаче Иване Фролове "я" могу не знать, но это случайность, "на всю Россию"-то он известен, как считает своим долгом успокоить читателя К.Белов. Его читателю очень важно быть уверенным: он читает о том, что действительно было, прошло и уже неопасно. То же самое с графом и "всесильным министром" Дмитрием Толстым или обер-прокурором сената Николаем Неклюдовым: где-то я слышал, читал эту фамилию или похожую на нее. Пусть даже я ошибусь, приму одного героя за другого.

Читатель чувствует себя защищенно и уютно среди с детства привычных: Александра II или III, цесаревича Николая (затем императора Николая II) или любого из Ульяновых: Илья Николаевич, Саша, Аня, Владимир Ильич, издерганная, некрасивая, готовая отдаться первому встречному Маняша...

А вот и Наденька Крупская. И Глеб (кличка - Суслик), как выясняется - молодой Кржижановский, счастливый соперник Володи в любви.

Но наш второй вопрос еще требует ответа: зачем историческим писателям и их читателям подглядывание в душу или опочивальню исторического деятеля? А ответив на него, мы, возможно, поймем и в чем преимущество для популярного романа сюжетов из жизни последнего царя, Ленина (а за ним и Сталина) и его (их) соратников или жертв.
Вероятно, для читателя важно не столько узнать, каковы они были "на самом деле", а просто пожить рядом с ними, чтобы убедиться, что они такие же, как мы, а совсем не страшные злодеи или, наоборот, не святые герои, как утверждают учебники. Злодейство и святость в равной мере пугают своей непостижимостью.

Предреволюционная история (как затем 30-е годы) переживается нами особенно болезненно. Мы думаем, что там - истоки наших позднейших бед. Глубже в историю мы редко заглядываем в поисках истоков.

К. Белов признавался, что жалеет, что не начал свое повествование с более раннего исторического периода. Но, заметим, такое движение вспять в историю можно продолжать до бесконечности. Интересно, конечно, было бы провести художественную генеалогию 1917 года, начав с племенных союзов славян, и тоже, как это делает Белов, на материале судеб двух-трех семей: какого-нибудь дружинника, смерда и, допустим, купца.

Чтобы история нас больше не травмировала, можно представить ее привычно-печальным течением жизни, мучающим персонажей невзирая на их общественное положение или позднее приобретенную власть над другими. И в этом герои уравнены и между собой, и со своими потомками. Так поступает в своих романах К. Белов, отвечая на запрос современного русского читателя.

Герои более не страшны и почти не вызывают ни страха, ни восхищения, потому что несчастны. К. Белов это сделал, например, с Вл. Ульяновым (еще не Лениным). Теперь очередь в исторической романистике за другой гипнотизирующей фигурой - за Сталиным.

Что же касается Ленина, то он остается колоссом и для ненавистников, и для поклонников. А вот Ленин обыкновенный, страдающий, иногда жалкий, всегда сомневающийся, часто разочарованный, - действительно новое в нашей "лениниане".

И это ответ на наш третий вопрос: каким читатель хочет видеть героев исторического романа? "Несчастными, как мы".

Во-первых, это само по себе утешает и примиряет с собственной судьбой. Во-вторых, таким образом мы изживаем наш испуг перед каменными гостями нашей истории: "А сам покойник мал был и тщедушен, // Здесь, став на цыпочки, не мог бы руку // До своего он носа дотянуть... а был// Он горд и смел - и дух имел суровый..." (Пушкин).

Вот на этом знакомом всем драматическом противоречии между самоощущением и неблагожелательным стечением внешних обстоятельств строятся сюжеты К. Белова.

Его герои прежде всего воспринимают общую нашу неуверенность не то что в будущем, а вообще в окружающем, которое нас постоянно обманывает. Вероятно, только об этом и может писать современный исторический романист, проецируя свою и нашу общую неуверенность в прошлое.
И тут мы возвращаемся к точке зрения "незнания", ставшей для К. Белова базовой в построении его романов. Теперь понятно, откуда она взялась. Просто романист современное общее чувство распределил между героями и повествователем. Но эта же современная точка зрения, как увидим, определила и выбор описываемой эпохи.

Исторический роман может строиться, вероятно, двумя способами, обыкновенно они сочетаются.

Способ первый. Известный герой является сразу или рано ли, поздно тем политическим, государственным и проч. деятелем, каким мы его знаем и любим (или не любим). Свое преимущество перед ним читатель исторического романа сохраняет недолго: он знает, к чему все придет, чем станет персонаж, а тот не знает. Но в конце концов тоже узнает и занимает отведенное ему историческое место. Читатель получает удовлетворение сначала от своего преимущества перед героем, от самой этой возможности знания наперед (без перелистывания страниц), затем от подтверждения этого знания и самоутверждения в нем и, наконец, от стабильности и неизменности исторических картин, которые предвидел.


 






Но стабильность и неизменность - это не те качества мира, которые наблюдает современный русский человек. А потому и повествование, их выражающее, воспримет как неправду.

Такой способ построения исторического (биографического, семейного...) романа К. Белов также использует. По крайней мере три Александра (два императора вместе со своими министрами и террорист Ульянов с товарищами) наконец видят временные плоды своей деятельности.

Одни торжествуют, раскрывают заговоры, ограничивают земство, утверждают классическую систему образования и проч. Другие переживают крах и разочарование, их казнят.

Но определяющим для повествования становится другой способ его организации. Все герои застигнуты и задержаны навсегда в периоде, предшествующем раздаче исторических призов и штрафов. Эта задержка и застигнутость героев именно в этом периоде особенно созвучны самоощущению современного читателя.

Вот, например, Мария Александровна Ульянова. Мы все с детства привыкли к ней как к героической матери революционеров (почти по Горькому). Одним она этим отвратительна, другие ею восхищаются. А у К. Белова она считает поведение детей предательски безответственным. Потому что не знает оправдания им: о будущем величии и торжестве семейства Ульяновых. Бегут в рискованную деятельность, оставляют семью без поддержки.

Два исторических мифа о счастливых семействах: ульяновском и Николая II - переворачиваются у К. Белова в сторону их столь же общей несчастливости.
Вместо единства и взаимной любви - взаимное раздражение между родителями и детьми, женами и мужьями, братьями и сестрами. Наследуемая неуравновешенность во взаимоотношениях и взаимная отчужденность заменяют все прочие виды родственной связи. О счастливой, а это значит - об уверенной в себе и своем незыблемом положении семье современный русский человек писать не может.

Семья - первое социальное тело, включающее в себя физические тела или, иначе, являющееся их продолжением. А значит, и продолжением неблагополучия в них, ущербности и немощности.

Тест на семейное счастье традиционно "в жизни" и литературе проверяет способность человека управлять собой и обстоятельствами, управляться с тем и другим. Все это относится ко всем нам. Но тем более - к управляющим или готовящимся управлять страной и народом. Они - потенциальные герои исторического романа. Мы сейчас просто вспомнили обыкновенный в их адрес повседневный упрек, который исторический романист только перемещает во времени.

А еще он вот что сделал: упреки превратил в самоупреки. Конечно, он наделил своих героев редкой, как мы знаем, для политического деятеля способностью к вынесению жестоких приговоров себе. Об этой их склонности мирному обывателю приходится только мечтать. Выражая мечты обывателя, исторический романист превращается в утописта.

Как юный Володя Ульянов переживает бесперспективность своей общественной деятельности, личную несостоятельность и чуть ли не бездарность, так и новоявленный император Николай - беспомощность и неготовность к царствованию после смерти отца. Вот еще подходящие слова: герои К. Белова и их деятельность бесперспективны. А мы, а наша? И герои К. Белова - или мы? - беспомощны перед окружающей, надвигающейся на них действительностью.
И Володя Ульянов и молодой Николай II после смерти отцов чувствуют себя осиротевшими (а каким может себя чувствовать современный герой, какое бы имя он ни носил?), предоставленные равнодушному и безразличному к ним пространству истории. Оба, как и все прочие персонажи К. Белова, перед неизвестностью. Но они ничего не знают даже о том, что это неизвестность.

Одни делают карьеру, а умирая, думают, как много успели для блага России (как министр Толстой), другие наоборот - что все их усилия были напрасны (как Илья Николаевич Ульянов). Но "я"-то знаю, к чему все придет, и оттого могу чувствовать иронию истории. Вот на чем держится воздействие современного произведения.

"Незнание", о котором мы говорили, как писательски-читательская нравоучительная позиция, конечно же, нарочита. Если бы "я", читатель, действительно вместе с героями не знал раавязок (так происходит при чтении произведений с заведомо вымышленными героями), то был бы в чтении подобен себе же "в жизни". А читатель испытывает потребность взглянуть на свое обыденное сознание со стороны.

Вот почему исторический роман сегодня (и любое документальное повествование или мемуары) привлекательнее для читателя, чем произведение с "придуманным" сюжетом.

Но только при чтении документов или мемуаров мы вынуждены выполнять работу "за романиста": включать переживание того, что герои не знают, чем "все кончится" (это переживание можно включить лишь в том случае, если "я" знаю).

Можно только предполагать, чем завершится историческое повествование К. Белова, но, скорее всего, судя по его темпам, до политического торжества одних и краха других дело не дойдет. Читатель-то ведь и ждет этого созвучного ему существования героев в исторической неопределенности. "Неопределенность" - другое слово, кроме "неизвестности", которое выражает самосознание современного русского человека.

Не оттого ли К. Белов крайне неохотно и лишь когда этого не избежать (например, документ должен быть датирован) выдает, в каком году происходит тот или иной разговор, сражение или заседание. Словно бы это большая тайна.

Изображаемая действительность расплывчата, ускользает от определения, а значит, и от управления ею. Все это могло бы быть когда угодно и с кем угодно.

Неопределенность - также главная общая характеристика несчастливых семей в романах К. Белова. Она прежде всего касается детей. Чьи они? Они могут быть чьи угодно.

Навязчиво повторяющаяся варьирующаяся сюжетная ситуация: рождается ребенок, герой его любит и считает своим, потом начинает подозревать незаконность его происхождения, теперь его ненавидит. Так и с министром Дм. Толстым, и с предпринимателем Тимофеем Фроловым, и с самим Ильичом...

Слова "мое (наше) детище" (ребенок) традиционно относят к любой реформе или новшеству. А если не мой и не наше? Очень личные и частные сюжетные мотивы обрастают в сознании читателя социально-политическими аллюзиями.

Тема незаконнорожденных почти пародийно заостряет другую, постоянную в дилогии: тему наследников. Действительных и самозванцев, навязчиво вторгшихся.

Известна репутация "революционных демократов" у советской, недавно диссидентской интеллигенции. Но к какой традиции отнести ее собственную оппозиционность? Набоков (его дед, министр, появляется в романе К. Белова) эту обратимость, неопределенность наследования изобразил в романе "Дар".

И возводить ли современный нам бизнес к традиции Саввы Морозова, Саввы Мамонтова и Тимофея Фролова, как часто делается? А если

возводить, то чем хороши тезки Морозов и разорившийся на спекуляциях Мамонтов? Уж слишком у них тесные, почти семейные связи с палачами. Капитал - дитя плахи (предприниматель Тимофей Фролов - сын Ивана Фролова, палача). Так считает их описатель.

Неосведомленность (незнание), бесперспективность, беспомощность, неопределенность - самохарактеристики современного русского человека, он же - потенциальный читатель исторического романа.

А вот вам и еще с ними связанные: случайность и недовоплощенность (судеб, мечтаний, их еще называют чаяниями; социальная, профессиональная и проч.). Эти характеристики положения русского человека сегодня, в которых одни отдают себе ясный отчет, другие их только смутно угадывают, также выражены историческим романом, как его представляет себе К. Белов, навсегда задерживающий героев на границе их близкого будущего.