Литераторы, критики, читатели, которые в это время единодушно ищут в произведении прежде всего его творца, в героях — портреты автора, в сюжете — исповедь его души, в случае с Крыловым испытывали разочарование и безнадежность. Из басен, которые одним правились, а другим нет, вызывали похвалы и порицания, но не оставляли никого равнодушным, можно было извлечь много идей, аллюзий, литературно-полемических высказываний, но никак не удавалось найти в них ключ к «душе» автора, к его личности.
Крылов-баснописец представлялся загадкой его приятелю по оленинскому салону, К. Н. Батюшкову, уже в 1809 г., в тот самый год, когда Жуковский написал, что Крылов как баснописец может стоять в одном ряду с Лафонтеном и Дмитриевым, а Российская академия тринадцатью голосами против двух его забаллотировала.

В самом деле, в эпоху исповедей, записок, путешествий, когда рассказ о самом себе стал неприменной принадлежностью большинства литературных жанров, в первую очередь прозаических, но не в меньшей степени и стихотворных, басни Крылова, вместо того чтобы показать или хотя бы намекнуть на душевную жизнь автора, ее закрывали, прятали, таили.

При этом литературная практика и теория классицизма уже узаконила определенный тип литературной личности баснописца. Его обязательным атрибутом стало «простодушие», делавшее не столь опасными для баснописца те аллюзии, на которые можно было наткнуться в его баснях. Это обязательное «простодушие» стало шаблоном в той же мере, как «восторг» в эпигонских одах. Точнее, это самое «простодушие» уже не вызывало доверия, а воспринималось как литературная маска, как «литературность». Критики и читатели хотели узнать, что за этой маской скрывается, каков же на самом деле данный автор. Не отвечая прямо на эти читательские недоумения, Крылов в баснях дал свое истолкование эпохи в целом в ее социально-исторической сущности. Оп создал свой вариант историко-философского истолкования России, русской нации в целом, и вместил все эти ответы на великие вопросы времени в литературную форму, предназначенную, казалось бы, для самых ограниченных целей. Как писатель, выросший на идеях Просвещения, Крылов остался сторонником разработки общих вопросов философии жизни и практической этики в их социальном функционировании, а не в индивидуальной, психологии. Человек его интересовал в обществе, и путь к познанию личности он видел через углубленное понимание общества, социального механизма в его конкретных национальных формах бытия. Вот почему социальный человек, а не исповедь мятущейся души, стал предметом художественной разработки Крылова-баснописца, а самое отношение его к возможностям басни как жанра стало принципиально иным, чем у его предшественников.

Басня — как это понял Крылов — должна была предложить свое решение общелитературных задач, поставленных временем и тем состоянием национального сознания, которое, складывалось под общим воздействием исторической ситуации эпохи войн с Наполеоном (1805—1815)

Крылов отказывается от просветительской антитезы разумного идеала и неразумной стихии эмпирического развития, к которой он склонялся в годы своей журнальной работы. В 1800-е годы он пересматривает свое отношение и к самому ходу истории, и к сознательному вмешательству «теории» в историческую практику человечества. Теоретическое вмешательство в ход событий Крылов теперь отвергает начисто, оно может привести только к еще большему злу.

В этом отошении очень показательна крыловская разработка известного и популярного басенного сюжета — «Лягушки, просящие Царя» (1809). Общая идея этой басни, развитая Лафонте-ном, сохранена и у Крылова: лягушки сами виноваты в своих несчастиях, в том, что, не довольствуясь «правлением народным», попросили себе царя.

В басне этой выражено глубокое сомнение в договорной теории государства, особенно в том ее варианте, который был разработан Руссо и применен на практике якобинцами. В пей высказано сомнение в том, что возможно строить историю сознательно, на основе предвзятых, головных теорий. Но в крылов-ской разработке этого сюжета есть еще и то, что всецело принадлежит ему самому, — подробное, гораздо более развернутое, чем у Лафонтена, описание царствования Журавля. У Лафонтена Король-журавль поступает с лягушками именно как журавль: ловит, убивает и глотает. Все это описание действий журавля занимает у Лафонтена две строки. У Крылова правление Журавля изображено в 12 строках:

Царь этот не чурбан, совсем иного нраву:
Не любит баловать народа своего;
Он виноватых ест: а на суде его
Нет правых никого;
Зато уж у него
Что завтрак, что обед, что ужин, то расправа.
На жителей болот
Приходит черный год.

В Лягушках каждый день великий недочет.
С утра до вечера их







Царь по царству ходит
И всякого, кого ни встретит он,
Тотчас засудит и — проглотит.

Крыловский Журавль под своим именем появляется в басне только один раз; далее он всюду именуется Царь и все его действия изображены в двойном плане: как журавль он лягушек вот, как царь он судит свой «народ» и всех приговаривает К казни. В ответ на жалобы лягушек голос с неба советует им молчать и смириться:

Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!

Правильность этого суждения можно проверить только сопоставлением басни «Водолазы» с другими баснями Крылова, где он показывает общественную роль науки, формы участия ее в социальном механизме. С тех пор как Руссо в 1752 г. показал, каким образом развитие наук (просвещения и цивилизации) может получить антигуманистическое и антидемократическое содержание, споры о пользе и вреде от «наук» не утихали в европейской общественной мысли.

Эта идея была высказана Крыловым со всей категоричностью и убежденностью еще в басне «Червонец» (1811). Там Крылов от себя говорил, и очень сходно с речами фонвизинского Стародума:
Полезно ль просвещенье?
Полезно, слова нет о том.
Но просвещением зовем
Мы часто роскоши прелыценье
И даже нравов развращенье:

Так надобно гораздо разбирать,
Как станешь грубости кору с людей сдирать,
Чтоб с ней и добрых свойств у них не растерять,
Чтоб не ослабить дух их, не испортить нравы,
Не разлучить их с простотой
И, давши только блеск пустой,
Бесславья не навлечь им вместо славы.

Итак, идея, действительно восходящая к мыслям Руссо о противоречивости общественного прогресса, сохраняла для Крылова все свое значение и подвергалась проверке в свете исторического опыта послереволюционной эпохи. В России она получила особый смысл в период войн с Наполеоном, когда в идеологах Просвещения стали видеть не только «виновников» Французской революции, но и вдохновителей (опосредованно) вторжения французов в Россию, пожара Москвы и всех бедствий, причиненных войной.
Читать новости: