Рассуждения Печорина о женщинах, над которыми он всегда приобретал «непобедимую власть», кажутся нам очень серьезными, пока мы молоды. Нам представляется, что в этих рассуждениях скрыта вечная тайна сильного мужского характера - но, когда становишься старше, начинаешь видеть в этих рассуждениях как раз очень молодое восприятие жизни браваду перед самим собой: «я никогда», «я всегда», «я точно не люблю женщин с характером» - в молодости очень хочется выводить законы и отыскивать абсолютные истины, а на самом-то деле в человеческих отношениях и чувствах никаких общих законов нет и сам Печорин, сколько бы ни изучал себя, так до конца не может в себе самом разобраться. Одно только он знает твердо: Веру он не мог бы обмануть, «воспоминание о ней останется неприкосновенным…».

Может быть, это и есть любовь - но зачем тогда он ее мучит? Он и сам не знает; он мучит так же себя - да вдобавок еще и обманывает: расставшись с Верой, он «долго следил за нею взором» и обрадовался, когда почувствовал, что сердце его «болезненно сжалось». «Уж не молодость ли со своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять? . . А смешно подумать, что на вид я еще мальчик. . .». В этой реплике - двойной смысл: проиграться в карты и проиграть в игре с Мери. И мы уже сочувствуем обоим смыслам. Прошло целых пять дней с тех пор, как Печорин обещал Вере и пригрозил Грушницкому, что познакомится с Литовскими и станет волочиться за Мери, а он все еще не сумел выполнить своего обещания и своей угрозы. Нужно торопиться. И 21 мая Печорин дает себе обещание: «. .. завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать с княжной мазурку».

Бал по подписке - как мы сейчас сказали бы: в складчину - организован дворянским благородным собранием, куда не было доступа людям в солдатских шинелях. Грушницкий мог только любоваться «своей богиней», стоя под окном, в толпе народа, а Печорин в его отсутствие мог рассчитывать пригласить Мери на мазурку, «пользуясь свободой» местных обычаев, «позволявших танцевать с незнакомыми дамами».

Княжна Мери с увлечением включается в игру, приготовленную для нее Печориным. А он, танцуя с Мери, невольно поддается ее обаянию: «Я не знаю талии более сладострастной и гибкой! Ее свежее дыхание касалось моего лица; иногда локон, отделившийся в вихре вальса от своих товарищей, скользил по горящей щеке моей…» Но вот беда: как ни мила Мери, Печорин говорит и думает о ней не так, как он говорит и думает наедине с собой; в сущности, он описывает ее теми же словами, что и Грушницкий, - при всей неподдельности его восхищения милой молоденькой девушкой, он не забывает, что все это - игра, и разговор он начинает, «приняв самый покорный вид», - по законам игры.”

Мери едва не нарушает всех планов Печорина: она, в сущности, отказывает ему от дома: «вы у нас не бываете. . .» Но на помощь Печорину приходит случай: драгунский капитан, вызвавшийся «проучить» княжну Литовскую, подсылает к ней «пьяного господина» с приглашением на мазурку. К сожалению, сейчас нам трудно себе представить, насколько страшным, невозможным, ужасным было в то время для девушки приглашение на танец, сделанное пьяным незнакомым человеком. Отказать - значило оскорбить и, может быть, подвергнуться оскорблению. Принять приглашение - невозможно. Неизбежна казалась «история», о которой долго потом   рассказывали   бы   друг   другу: «Княжна Лиговская?



 





В исповеди Печорина длинные предложения Радина сокращены, убраны тире и многоточия, самый стиль ее стал сжатым, лаконичным. Александр Радин - еще романтический герой, отсюда в его исповеди более громкие слова, чем у Печорина: «молодость… протекла в борьбе с судьбой и светом» - это очень пышно звучит, но насколько убедительней говорит Печорин: «в борьбе с собой и светом», - может быть, эта борьба посложней романтической битвы с судьбой.

Исповедь Печорина много длиннее исповеди Радина, в ней есть еще целый абзац: «Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины: но теперь вы во мне разбудили воспоминание о ней - и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна - пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало».

Поведение Мери во время прогулки естественно: ее не могла не потрясти исповедь Печорина. Но он, который только что был на самом деле искренен, - он нимало не отступает при этом от своей игры. Начал он свою исповедь, «приняв глубоко тронутый вид». Теперь, «на возвратном пути», он спросил ее: «Любили ли вы?»   Зачем ему ее ответ? Ведь он и сам знает, что сердце ее неопытно, знает все наперед: «Кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти начинаются так…». Бедная Мери - для нее все впервые, все на самом деле, вес серьезно. «Не правда ли, я была очень любезна сегодня?» - спросила она, возвратясь с гулянья. А Печорин так комментирует этот вопрос: «Она недовольна собой: она себя обвиняет в холодности! о, это первое, главное торжество. Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю наизусть, вот что скучно!»

Грушницкий явился к Печорину поделиться своими надеждами: завтра бал, завтра будет готов мундир, завтра он будет танцевать с Мери целый вечер… Разумеется, Печорин немедленно пригласил княжну Мери завтра танцевать с ним мазурку. И, наконец, вечером у Литовских Печорин «был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна… слушала» его «с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием», что ему - Печорину! - «стало совестно». Но все-таки главным для него человеком остается Вера. Заметив грусть «на ее болезненном лице», Печорин пожалел ее и рассказал всю «драматическую историю» своих с ней отношений, «разумеется, прикрыв все это вымышленными именами».

Так все три линии его отношений с людьми собираются в единый фокус; он уже добился того, что кто-то один должен быть несчастлив, должен страдать, мучиться: Мери, Грушницкий или Вера? Или - все трое? И по какому праву он распоряжается их душами?