Ранним утром Печорин и Вернер выехали из Кисловодска. «Уж солнце садилось», когда Печорин вернулся, «измученный на измученной лошади». Он не рассказывает, о чем думал, пока ездил по окрестностям, «бросив поводья и опустив голову на грудь», впервые не замечая природы, не разбирая дороги. Он только признается: «Вид человека был бы мне тягостен…» У него есть довольно оснований считать свою совесть запятнанной, - зная Печорина, мы не сомневаемся: наедине с собой он беспощадно судил себя. Но его испытания еще не кончились. «Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки: одну от него - другую от Веры».

Короткая записка Вернера кончается словами: «Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно, если можете. Прощайте».   Вернер имеет право так писать: Печорин не посвящал его в свои замыслы, он не мог предвидеть трагической развязки, он не втягивал Печорина в дуэль, а пытался удержать от нее.  И все-таки поведение Вернера непорядочно, потому что, согласившись быть секундантом, он должен нести ответственность до конца. Формально доктор выполнил все свои обязательства: «тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута…» Но, кроме формальных обязательств, есть еще моральные; от них Вернер ушел, оставив Печорина одного перед судом совести.

Это - сильный удар для Печорина: от него отвернулся единственный мужчина, который был ему близок. Но он потерял и женщину.

Письмо Веры - в сущности, единственный источник, для нас, чтобы представить себе эту женщину, которая так любила Печорина и которая - как мы видим из письма - достойна ответной любви этого странного человека. До сих пор мы догадывались, теперь знаем: она понимает того, кого любит: «Ты любил меня, как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна…»

Мы помним, что Печорин о том же писал в своем дневнике: «Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил, я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья…»

Вера понимает в Печорине и многое другое: «. . . ни в ком зло не бывает так привлекательно… никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами, - и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном». Можно подумать, что Вера знает в малейших подробностях всю историю отношений Печорина с Мери и Грушницким, так точно она определяет все, что увидели в Печорине мы, читавшие его дневник, которого Вера не читала!

То, что она пишет о своей любви, невозможно ни пересказывать, ни объяснять, ни даже цитировать, - но вот что странно: читая письмо Веры, исполняясь к ней сочувствием, я все равно больше жалею Печорина, и сочувствую ему, и понимаю его поступки:

«Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса, которого водили по двору, и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Я беспощадно погонял измученного коня, который, хрипя и весь в пене, мчал меня по каменистой дороге.

    * … Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! - одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ее руку. .. Я молился, проклинал, плакал, смеялся. . . нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!. . При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете, дороже жизни, чести, счастья. Бог знает, какие странные, какие бешеные замыслы роились в голове моей… И между тем я все скакал, погоняя беспощадно».

Это пишет Печорин!  Бешеный, задыхающийся  ритм фраз, восклицания, повторения слов: «одну минуту, еще одну минуту», «дороже всего на свете, дороже жизни»… Во всем - волненье, страсть, кипенье жизни и… любви. Какие слова он знает: «как бешеный», «мысль. . . молотком ударяла. .. в сердце», «пожать ее руку», беспокойство, отчаяние, потерять навеки. . . Как он умеет быть быстр: выскочил, прыгнул, пустился во весь дух, погонял, мчал; скакал, задыхаясь от нетерпения; скакал, погоняя беспощадно. .. Он - Печорин! - молился! проклинал! плакал! смеялся! Ему женщина стала «дороже всего на свете»… Какие бешеные замыслы роились в его голове? Увезти Веру? Жениться на ней, забыв предсказание старухи? Пожертвовать своей свободой?

Коротко, в трех строках описывая дорогу, по которой он мчался, Печорин и здесь передает ритм своей скачки - эти строки звучат, как стихи:

    * Солнце уже спряталось в черной туче,

 



    * отдыхавшей на хребте западных гор;
    * в ущелье стало темно и сыро.
    * Подкумок, пробираясь по камням,
    * ревел глухо и однообразно.

Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. «Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на 10 минут!» Что - все? Ведь когда Вера была рядом, Печорину этого не хватало, чтобы чувствовать себя счастливым. Ему мало было этой любви - он вступил в интригу с Мери, увлекся так трагически кончившимся экспериментом с Грушницким, ему нужно было «угадывать намерения, разрушать заговоры» - это он называл жизнью!

Теперь ему довольно одной только Веры - она одна его понимает, одна любит… Представим себе, что он бы ее догнал и не на «одну минуту» увидел, простился, а выполнил свои странные, бешеные замыслы. Стал бы он счастливее? Сделал бы счастливой Веру? Нет.

Печорин не может быть счастлив и не может никому дать счастья - в этом его трагедия.

Он не догнал Веру: у коня не достало сил, конь издох. Печорин вспоминает обо всем этом через полтора месяца - в крепости у Максима Максимыча, в то самое время, когда Максиму Максимычу он казался «таким тоненьким, беленьким», таким молоденьким, неопытным… А за плечами у него- душевная ноша, какой Максим Максимыч не накопил за длинную свою жизнь. Печорин все помнит:

    * «…Я остался в степи один, потеряй последнюю надежду. Попробовал идти пешком - ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и, как ребенок, заплакал.
    * И долго я лежал неподвижно и плакал, горько…»
    * И долго я лежал неподвижно и плакал, горько,
    * не стараясь удерживать слез и рыданий;
    * я думал, грудь моя разорвется;
    * вся моя твердость, все мое хладнокровие - исчезли, как дым.
    * Душа обессилела, рассудок замолк,
    * И если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел,
    * Он бы с презрением отвернулся.

Вот почему этот человек не может быть счастлив. Едва проснется в нем настоящее, подлинное - он оглядывается: не видел ли кто-нибудь. Он действительно хотел убить лучшую половину своей души, но не убил, а спрятал ее глубоко - стоит ей выглянуть хоть на минуту, как он снова зарывает ее поглубже. В нем действительно живут два человека, и тот, который судит, беспощадно суров. Не «кто-нибудь» бы с презрением отвернулся, а он сам от себя, от лучшего в себе с презрением отворачивается:

«Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горящую голову, и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? - ее видеть? - зачем? не все ли кончено между нами?»