Теперь последим дальше за сюжетом, где Маяковский сводит и разводит двух героев в едва улавливаемой последовательности, и уже молодой двойник предостерегает героя поэмы «Про это» насчет единоличного счастья. Поэма выходит на простор человеческой общности: «Жду, чтоб землей обезлюбленной вместе, чтоб всей мировой человеческой гущей». Фраза имеет незаконченный вид, смысл ее тем не менее ясен. Герой прежней поэмы выступает «земной любви искупителем», он ждет любви и счастья для всех: «должен стоять и стою за всех, за всех расплачусь и за всех расплачусь». В единстве этой идеи смыкаются прежний и нынешний Маяковский, нынешний тот, который в «Прошении на имя…» скажет: «За всех - пуля, за всех - нож». Но добавит: «А мне когда? А мне-то что ж?» Счастье для всех, но счастье и для каждого - вот смысл жизни, извлеченный из опыта молодости и из опыта зрелости, сегодняшнего опыта.

Нагромождение фантастических картин дальше («Ротонда», «Полусмерть») уже не прибавляет драматизма в ситуации противостояния героя поэмы и застойного быта, пик пройден. Ощущение исчерпанности подтверждает и тяжеловесный, вычурный стих:

    * Быть Сены полосе б Невой!
    * Грядущих лет брызгой хожу по мгле по
    * Сёновой всей нынчести изгой.

Самые, наверное, претенциозные и насильственные строки в поэме. Впрочем, есть и другие. Тут же, почти рядом: «Рассвет. Подымаюсь сенекою сенью, синематографической серой тенью». Все это парижское виденье, помимо его поэтической неубедительности, искусственно замедляет движение к финалу. Возможно, что именно эти строки имел в виду Луначарский, в общем положительно, поначалу даже восторженно оценивавший поэму, когда впоследствии говорил о футуристлческих остатках в ней - «крайней манерности в пользовании словами…» Последняя, «случайная станция» фантастического путешествия героя поэмы - купол Ивана Великого в Кремле. Удобная позиция для обозрения. Как Эйфелева башня в Париже. Москва внизу - рождественская. И здесь поэт не находит органичного образа: «С семи холмов, низвергаясь Дарьялом, бросала Тереком праздник Москва». Кавказские ассоциации слабо вписываются в раздольное гулянье русского Рождества. Но вот поэт (поэт!) сам переносится на Кавказ. Под ним «льдистый Машук». Возникают литературные ассоциации, «рассчитаться» с ним «идут дуэлянты». Здесь, у подножья Машука, «один уж такой попался - гусар!».

Это еще одна отвратительная сторона быта, на этот раз быта литературного, способного убивать ложью, клеветой, пулей. Подводя жертву (поэта) под пулю, Маяковский создает еще один эмоциональный пик перед финалом. Он уступает по силе воздействия кульминационному моменту в конфликте, однако вносит дополнительный штрих в образ героя поэмы, уже не только в интимной, но и в общественной функции сближая его с автором. И с этой позиции - важнейшая деталь: «Окончилась бойня», жизнь вошла в обычную колею, «лишь на Кремле поэтовы клочья сияли по ветру красным флажком». Отсюда и произрастает трудная победительная мелодия стиха, звучащего «мирозданию в шум». Меняется пейзаж: «Дни улыбаются с пристани». Произведен расчет с прошлым. Кризис преодолен.

В черновом варианте поэмы «Про это» вступление было названо по-канцелярски «Объяснительной запиской», а заключительная глава «Резолюцией». Ясно, что в этих канцеляризмах заключена была ирония и, возможно, желание таким образом приглушить трагическое звучание любовной темы. Вспомним, что Маяковский в «Приказе № 2 армии искусств» высмеивал любовные стихи.

«Прошение на имя…» - заключительный монолог. Название «Резолюция» не подходит к этому страстному лирическому высказыванию, Маяковский справедливо отказался от него. Монолог Маяковского - вера и надежда, любовь и ненависть поэта. Ненависть к тому, что «в нас ушедшим рабьим вбито», что «осело бытом даже в нашем краснофлагом строе». В заключительном монологе поэт снимает с себя тяжесть вины за все, что взвалил только на себя, высказывая твердое убеждение, что после смерти достоин лежать «с легшими под красным флагом». Обратим внимание: последние подглавки имеют названия «Вера», «Надежда», «Любовь». «Вера» - это вера поэта в «изумительную жизнь», где «большелобый тихий химик» в мастерской человечьих воскрешений смотрит XX век, выискивает, кого бы воскресить. «Надежда» - страстная мольба (и надежда) о воскрешении с проникновенными, очень доверительными строчками:

    * Я свое, земное, не дожил, на земле
    * свое не долюбил.
    * И среди прочих заслуг, добродетелей и обещаний - если воскресят - делать все «даром»: «чистить, мыть, стеречь, мотаться, месть», а также «развлекать, стихами балагуря»,- поэт столь же проникновенно говорит о любви к «зверью»:


 




    * Я люблю зверье.
    * Увидишь собачонку - тут у булочной одна -
    * сплошная плешь,- из себя
    * и то готов отдать печенку. Мне не жалко, дорогая,
    * ешь!

Далекое будущее, XXX век представил себе Маяковский и адресовался туда. Как ни торопил жизнь, как ни верил в коммуну у ворот, а избавление от угнетающей инерции старого быта относил лишь в далекое будущее:

    * Ваш тридцатый век
    * обгонит стаи сердце раздиравших мелочей.
    * Нынче недолюбленное наверстаем звездностью бесчисленных ночей.

Слово о любви произносит Маяковский-романтик. О любви которая бы не была «служанкой замужеств, похоти, хлебов» о любви, которая бы заполнила собой вселенную и «чтоб вся на первый крик: «Товарищ!» - оборачивалась земля». Такой представлял, такой хотел видеть любовь Маяковский. Ему не дано было счастья испытать такую любовь: все дело в том, что в каждом любовном романе есть по крайней мере два персонажа, от которых в равной мере зависит его судьба.

Поэма «Про это» - последний страстный выплеск любовной лирики Маяковского в начале 20-х годов. После нее любовная тема надолго исчезла из его поэзии. Была попытка реанимировать прежние отношения с Л. Ю. Брик, ничего серьезного из этого не вышло. В 1928 году пришла новая любовь, появились стихи «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви», «Письмо Татьяне Яковлевой», но это уже другая тема…

Поэма «Про это» оставила глубокий след в творчестве Маяковского, она опровергала рационалистические установки левого искусства (Леф) на «производственничество», поставив в центре внутреннюю жизнь человека. Поэма в личном плане завершила конфликт поэта с враждебным человеку миром поругания любви. Она явилась своеобразным мостом к лироэпосу поэм «Хорошо!». После написания поэмы «Про это» начался перелом в отношении Маяковского к традициям, к классическому наследию. Поэма как бы сама собой опровергала безличный коллективизм лефовцев, безличное «мы», поглощавшее лирическое «я». Неоднократно в «штыки» атакованная лирика вдруг выявила власть над человеком индивидуально-личных интимно-природных чувств в его развитии и духовно-нравственном становлении, выявила одну из замечательных традиций классической литературы.

Дальнейший путь Маяковского - к поэмам «Двенадцать» и «Хорошо!», к сатирическим пьесам, к поэме «Во весь голос» - путь к реализму, к традициям, но и путь новатора, открывателя новых сфер и возможностей в революционном искусстве.