Слог Гончарова — вот еще черта для характеристики его темперамента. Он удивительно плавен и ровен, без сучка и задоринки. Нет в нем колоритных словечек Писемского, нервного нагромождения первых попавшихся выражений Достоевского. Гончаровские периоды округлены, построены по всем правилам синтаксиса — и нет у него своего синтаксиса, своей грамматики, как у писателей нервного темперамента. Слог его сохраняет всегда один и тот же темп, не ускоряясь и не замедляясь, не ударяясь ни в пафос, ни в негодование. Это такой же “объективный” слог, как объективно все творчество Гончарова. Весь этот огромный запас художественной безмятежности, нелюбви к “беспорядку” и предпочтения обыденного экстравагантному не мог не привести к тому, что типы писателя стоят обособленно в ряду типов, созданных другими представителями его литературного поколения. Рудины, Лаврецкие, Бельтовы, герои некрасовской “Саши”, которые “...по свету рыщут, дела себе исполинского ищут; все это — жертвы рокового несоответствия идеала и действительности, роковой невозможности сыскать себе деятельность по душе. Но вместе с тем, это люди, стоящие на вершине духовного сознания своей эпохи, меньшинство, люди, так сказать, необыкновенные. Но рядом с ними должны же были существовать и люди обыкновенные.



 




Последних-то в лице Адуева и решил изобразить Гончаров в своем первом романе, но не как противоположность меньшинству, а как людей, примыкающих к новому течению, но только без стремительности. Относительно этого основного намерения автора “Обыкновенной истории” долго господствовало одно существенное недоразумение. Почти все критики литературной деятельности Гончарова подозрительно отнеслись к “положительности” старшего Адуева. Даже “Северная пчела”, разбирая в 1847 г. “Обыкновенную историю”, сочла нужным сказать несколько слов в защиту идеализма от узкого карьеристского взгляда чиновного дядюшки. Вообще можно сказать, что как публика, так и критика ставила Адуева немногим выше Фамусова. Авторская исповедь Гончарова “Лучше поздно, чем никогда” идет вразрез с таким толкованием.


По категорическому заявлению автора, он в лице Адуева-старшего хотел выразить первое “мерцание сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела, в борьбе со всероссийским застоем”. “В борьбе дяди с племянником отразилась тогдашняя только что начинавшаяся ломка старых понятий и нравов, сентиментальность, карикатурное увеличение чувств дружбы и любви, поэзия праздности, семейная и домашняя ложь напускных в сущности небывалых чувств, пустая трата времени на визиты, на ненужное гостеприимство и т. д., словом — вся праздная, мечтательная и аффектационная сторона старых нравов. Все это отживало, уходило: являлись слабые проблески новой зари, чего-то трезвого, делового, нужного. Все старое — выразилось в фигуре племянника; трезвое сознание необходимости дела, труда, знания — выразилось в дяде”. Адуев, например, устраивает завод. “Тогда это была смелая новизна, чуть-чуть не унижение — я не говорю о заводчиках-барах, у которых заводы и фабрики входили в число родовых имений, были оброчные статьи, которыми они сами не занимались. Тайные советники мало решались на это. Чин не позволял, а звание купца — не было лестно”. Можно различно отнестись к этому замечательно характерному для Гончарова сближению “дела” и “деловитости”, но нельзя не признать, что замысел его очень глубок.

Заслуга или особенность Гончарова в том, что он подметил эволюцию общественного настроения в тех сферах, где стремительные сверстники его усматривали одну пошлость. Они смотрели на небеса, а Гончаров — на землю. Благодаря чему, между прочим, так превосходна жанровая часть “Обыкновенной истории”. Отъезд молодого Адуева из деревни, дворня, благородный приживальщик Антон Иванович, ключница Аграфена, способная выражать свою любовь только колотушками и неистовою бранью и т. д. — все это чудесные плоды реализма, которые никогда не потеряют своей ценности и которыми Гончаров обязан исключительно тому, что его умственный взор с особенной охотой останавливался на явлениях жизни большинства.