Через год после окончания Лицея, в 1818 году, А. С. Пушкин напишет стихотворение «К Н. Плюсковой», в котором изложит свое поэтическое кредо лицейских и первых послелицейских лет:
Свободу лишь умев славить,
Стихами жертвую лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей...
Любовь и тайная свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.

Этим стихам предшествовали такие дерзкие сочинения юного Пушкина, как, например «Вольность», а вскоре будут написаны «К Чаадаеву», «Сказки», эпиграммы, «деревня», и вся направленность лирического творчества Пушкина в этот период будет подтверждать его верность той идее свободы, которую он усвоил еще в Лицее и которую славил страстно, искренне, «стихами жертвуя лишь ей». Гражданские мотивы, безусловно, являются определяющими в лирике юного Пушкина. Размышляет ли он над судьбой исторических личностей и целых народов («Вольность»), обращается ли к современной ему России («К Чаадаеву», «деревня»), ставит ли вопрос о главенстве закона над необузданной тиранией или о дикости рабства в просвещенной стране, — над все ми его раздумьями, над всеми художественными построения ми, превыше побед на поле брани и свершений в области искусства, превыше всего сияет образ вольности святой, образ Свободы. Многие стихи этого периода не публикуются, но мгновенно расходятся во множестве списков, распространяются в декабристской среде и становятся политическим фактом русской жизни.

Программной для раннего творчества Пушкина станет ода «Вольность». Немалой дерзостью со стороны молодого поэта было само решение дать стихотворению радищевское название. В русском обществе еще жива была память о трагической судьбе А. Радищева, и его стихотворение «Человек», ода «Вольность» продолжали волновать читающую Россию и в начале ХIХ века. Любое напоминание о Радищеве считалось предосудительным, и Пушкин отлично понимал, что нарочитая солидарность с запрещенным автором будет воспринята как прямой вызов официальной идеологии. Опасность стихотворения для судьбы его автора многократно усиливалась тем, что исторические факты и имена, упоминаемые в «Вольности», прямо ассоциировались с фактами современной жизни и именем царствующего императора Александра:
Самовластительный элодей!
Тебя, твой трон я ненавижу.
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы.
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле.

В этих яростных строках Пушкин произнёс свой приговор Наполеону, но русский читатель, вольно или невольно, вспоминал своего императора (как известно, дети Александра умирали в младенчестве). Но сокрушительная сила пушкинских обвинений была не только в прозрачности подтекста, но и в прямых социальных обобщениях, где поэт, говоря о рабстве и общественных пороках, употребляет исключительно множественное число: тропы, тираны, народы, цари:
Хочу воспеть свободу миру,
На тронах поразить порок...
Тираны мира, трепещите!
А вы мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!

Мотивы «вольности святой» продолжаются и в замечательном стихотворении «К Чаадаеву»:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг Отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья.
Россия воспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

Как нетрудно заметить, ‘народов вольность и покой», пробуждение России, падение самовластья все эти свершения молодой Пушкин с удивительным оптимизмом видит в недалеком будущем своей страны. Все его мечты и надежды сливаются в это время в удивительный поэтический образ — «звезда пленительного счастья». Время еще живой гордости за победу над Наполеоном, время тайных обществ и романтических надежд, время брожения молодых умов — оно, это время, отпечаталось в гражданской лирике Пушкина очень сильно.




 







Однако были и серьезные разочарования. Победа в народной войне не привела ни к отмене крепостничества, ни к облегчению жизни крестьян, на смену либеральному Сперанскому пришел преданный без лести» Аракчеев, всей России притеснитель, губернаторов мучитель...». Пушкин слишком ясно видит опасность общественного похолодания, и мысль его ищет ответа на новые вопросы.

В связи с этим интересно обратить внимание на две особенности творчества Пушкина, подмеченные выдающимися его исследователями. Анна Ахматова называла Пушкина автором незаменимых слов» и всякое возвращение поэта к однажды сказанному слову, а тем более, яркому художественному образу не было случайностью. А Юрий Тынянов и Марина Цветаева главным отличием Пушкина от других великих поэтов считали (каждый из них пришел к этому выводу совершенно самостоятельно) стремительность его художественного развития — то, что Тынянов назвал «катастрофической эволюцией». Особенно ярко эта эволюция проявляется в таких темах творчества Пушкина, как гражданская лирика, пейзажная лирика, мотивы назначения поэзии.

Итак, ровно через год после стихотворения «К Чаадаеву» Пушкин пишет «деревню». Образный строй стихотворения как бы продолжает художественную «мысль Вольности»: «губительный позор», «барство дикое», «рабство тощее», «тягостный ярем». Но поразительной является концовка стихотворения, в которой уже нет ничего общего с ликующей, восклицательной интонацией более ранних стихов: «Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья». На смену этой интонации приходит мучительный риторический вопрос:
Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию паря?
И нал Отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?

«Звезда пленительного счастья» и «прекрасная заря» — это те самые «неслучайные слова за которыми стоит один художественный образ. Но как изменилась тональность стихов, как стремительна эволюция пушкинской мысли!

Период южной ссылки — это время стремительного развития пушкинского романтизма. Образы свободы в поэзии как бы диктуются самой природой Кавказа, Крыма, Черного моря. «Свободная стихия моря», «оплаканный свободой» певец моря Байрон, громады неподвластных чел гор, свободное парение орла в недостижимой вышине все эти лирические образы формируют художественный мир пушкинского романтизма. Но раздумья о судьбах России не оставляют поэта. В 1823 году он переживает глубокий кризис отражением которого становятся трагические стихи:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды.
Рукою чистой и безвинной
В отягощавшие бразды
Бросал живительное семя.
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды.
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследие их из рода в роды —
Ярмо с гремушками да бич.

«Вышел рано, до звезды» — в этих словах, как и во всем содержании стихотворения, звучит драматическое для поэта осознание преждевременности своих юношеских призывов к свободе, которые не могли быть услышаны забитым и измученным народом. С этой мыслью тесно смыкалась и мысль о безнадежности устремлений будущих декабристов, как бы чисты и высоки ни были их помыслы. Можно сказать, что Пушкин пережил трагедию декабризма задолго до 1825 года. Сочувствуя деятелям тайных обществ, разделяя их мечты о справедливом конституционном правлении в России, он понимал всю романтическую утопичность этих мечтаний.

Уже в Михайловском Пушкин узнает и о смерти Александра в Таганроге, и о восстании в Петербурге. Тревога за участников восстания, среди которых было много друзей Пушкина, не оставляет его, он рвется в Петербург, забрасывает письмами Жуковского, Вяземского, но просит ни в коем случае не ручаться перед новым царем за его, Пушкина, благонадежность. Впрочем, умудренный жизнью, переживший глубокий духовный кризис, Пушкин уже не собирается с юношеской пылкостью бросаться в битву: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политических и религиозных, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости».

Он искренне поддержит опальных друзей и напишет два замечательных стихотворения: «Во глубине сибирских руд...» и «Арион». Как и в молодости, снова зазвучат интонации горячей уверенности в будущем: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут». А в «Арионе» Пушкин говорит о себе как о последнем хранителе декабристских идеалов: «Я гимны прежние пою и ризу влажную мою сушу на солнце под скалою».

Однако, если вспомнить лирическое творчество Пушкина, начиная с 1826 года, то прежних гимнов мы не найдем. Стремительность его художественного развития, «катастрофическая эволюция» проявлялась прежде всего в том, что на смену прямым стиховым атакам против самодержавия пришли размышления об исторических судьбах России, о природе национальной стихии, что отразилось в его работе над «Евгением Онегиным» и «Борисом Годуновым». Проблемы свободы, отрицания рабства становятся все более философскими, обще человеческими, утрачивая прямую социальную или политическую окраску «Но человека человек послал к анчару властным взглядом», — напишет Пушкин в «Анчаре» — гениальном стихотворении, которое сознательно лишено поэтом каких бы то ни было конкретных примет места и времени. Чахлая и скупая пустыня, древо яда, устрашающий и символический образ владыки и раб, который «послушно в путь потек» и покорно умер у ног господина, — это картина мира, в который, конечно же, входит и Россия.

Уже в стихотворении «Свободы сеятель пустынный Пушкин остро почувствовал ту истину, которую позже безжалостно сформулирует А. Герцен: «Невозможно освободить человека извне, пока он не свободен изнутри». И понятие свободы у Пушкина с годами становится именно понятием внутренней свободы. В последний год жизни в стихотворении «Из Пиндемонти» Пушкин признается: «Зависеть от царя, зависеть от народа — не всели нам равно? Себе лишь одному служить и угождать, для власти, не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи... - вот счастье, вот права!»

И все же идеалы юности продолжали жить в душе поэта. Не даром в черновом варианте «Памятника» он вспомнил оду «Вольность>, когда в числе своих заслуг перед народом назвал и это поэтическое служение идее Вольности:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу..

А другим вариантом последней строки было: «Что вслед Радищеву восславил я свободу». Пушкинский гимн свободе ос тается в русской поэзии одной из самых прекрасных и волнующих страниц.