Уже в те годы в России и во Франции шли ожесточенные споры о смысле произведений Леконта до Лиля, и борьбу против «холодного славословия официальной науке», которое «словно замуровало поэта в гробницу бесстрастного жреца «чистого искусства», тогда начинал страстный пропагандист французской поэзии в России Валерий Брюсов. Брюсов ставил ему в заслугу стремление «возродить французскую поэзию, приблизив ее к древнегреческим образцам. Этим он возобновлял подвиг Андре Шенье, - писал Брюсов. - Решительно отказывался Леконт де Лиль от непосредственного излияния чувства и стихах.

Он считал, что посвящать искусство изображению личных печалей и радостей - значит унижать его, хотел, чтобы поэзия говорила только о всеобщем и значительном. Образов современной европейской жизни он чуждался; его более привлекали образы античной и восточной древности или даже картины девственной природы, знакомой ему с детства» . Тот же источник питал ненависть к современному буржуазному обществу в «Ямбах» Блока (1914), но Блок уже ощущал близость революции, и это отличало его творческие перспективы от трагической судьбы Леконта де Лиля, искавшего воплощение мечты о гармоническом общественном устройстве только в античном мире. Блок, видевший помимо «страшного мира» светлый образ России, мог, в противовес декадентскому бессилию, мужественно готовиться к встрече с революцией:

    * На непроглядный ужас жизни

 



    * Открой скорей, открой глаза,
    * Пока великая гроза
    * Все не смела в твоей отчизне…

Брюсов уже в это время начинал понимать, что изысканность, утонченность поэзии - начало распада искусства, неминуемое следствие застоя мысли, социальной инертности художника. Поэтому поиски забвения «в математике и истории» спасительным выходом из противоречии современного искусства Багрицкому не казались. Его положение в литературе тех лет было не менее сложным и мучительным, чем положение Маяковского.. Властное вторжение Маяковского в современную жизнь выходило далеко за пределы футуристических экспериментов, его яростная атеистическая проповедь привлекала неподдельным гуманизмом и силой убеждения. Все это заставляло очень серьезно задуматься о судьбах русской поэзии. Но, отдавая дань уважения своему современнику, обещавшему стать великим поэтом, Брюсов уже начинал идти своим путем, решая другие задачи и черпая впечатления, краски, сюжеты совсем из других источников.

Одним из таких источников для молодого Багрицкого стали античные и славянские мифы. К этому источнику с разными целями в те годы обращались поэты враждовавших друг с другом направлений. Брюсов по этому поводу позднее писал: «В период своего расцвета символизм охотно обращался к античным (эллинским) мифам, вообще к народным сказаниям и легендам, большая часть которых построена по принципу символа… В период упадка школы это пристрастие уклонило символизм в бесплодные пересказы исторических фактов и разных легенд… Эллада и Рим, Ассирия и Египет, сказания Эдды и мифология полинезийских дикарей, мифическая Атлантида и средневековые бредни - все равно шло в дело. Поэзия превращалась в какой-то гербарий прошлых веков… Этим самым она порвала с современностью и все дальше и дальше уходила от окружающей жизни».