Чтобы понять, как сам Достоевский относился к проблеме «присутствия» автора в исповедальном слове героя, обратимся к небольшой главке «Дневника писателя» 1876 г. под названием «Приговор» и к полемике вокруг нее. «Приговор» — это пространная предсмертная записка некоего N14, в которой разъясняются философские причины, приведшие автора к самоубийству. Это — типичная для многих героев Достоевского трагедия безрелигиозного сознания, отчаянный бунт против косных, «мертвых законов природы» (XI, 427). Достоевский, видимо, полагал, что помещенная на страницах «Дневника писателя» исповедь самоубийцы будет понята и оценена в свете уже известных его идей (поскольку весь «Дневник», несмотря на самостоятельное значение и законченность отдельных произведений, в него входящих, представляет идейно-художественное единство с единым образом автора). Однако вышло не так. Он стал получать письма читателей, недоумевавших по поводу статьи «Приговор» и отношения автора к мыслям, высказанным в ней. В ответ на читательские вопросы Достоевский написал две новые статьи («Запоздавшее нравоучение», «Голословные утверждения»), в которых разъяснил и содержание «Приговора» и, как мы сказали бы теперь, свое понимание поэтики исповедальной формы. Достоевский признает несовершенство «Приговора», поскольку авторская позиция недостаточно воплотилась в самом произведении: «Нравоучение необходимо; но мне как-то совестно стало тогда приписать его. Мне показалось стыдно предположить даже в самом простодушном из читателей столько простоты, чтобы он сам не догадался о подкладке статьи и цели ее, о нравоучении ее. Для меня самого эта цель была столь ясна, что я невольно предполагал ее столь же ясною для всякого. Оказалось, что я ошибся» (XI, 483).

Разъясняя смысл «Приговора», Достоевский пишет и о трагической коллизии героя и о своем авторском отношении к ней (о «подкладке» произведения, которая, к его огорчению, оказалась не очень заметной). Его герой — человек мыслящий и страдающий («Уж, кажется, я это выразил ясно» — XI, 487) — ставит перед собой «самые высшие, самые первые вопросы: «для чего жить...» и т. д., но ответа не находит. Он не понимает и не принимает «гармонии целого», так как не будет к ней иричастен. Герой «Приговора» не эгоистичен, он ищет примирения в любви к человечеству, в мечте о его счастливом будущем. «Эта мысль могла бы удержать меня на земле,— проговаривается он»,— замечает Достоевский в своем комментарии. Герои Достоевского часто целомудренно молчат и лишь изредка («мельком», «мимоходом» — указания на это встречаются в рукописях) «проговариваются» о самом сокровенном.

«Мне показалось, что я ясло выразил формулу логического самоубийцы, нашел ее»,— пишет Достоевский. Это — кругозор героя. В чем же «смысловой избыток», принадлежащий автору? В высшей нравственной цели бытия, утверждаемой как вера в бессмертие души, видит Достоевский «подкладку этой исповеди погибающего «от .логического самоубийства» человека» (XI, 485). Конечно, и художественных произведениях Достоевского его идеал выступает не в отвлеченно-религиозной оболочке, а в образах живых носителей добра, любви и самоотверженности. Характерно, что и статью «Голословные утверждения» Достоевский завершает так: «Словом, идея о бессмертии — это сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная формула и главный источник правильного сознания для человечества» (XI, 489). .Чтобы воплотить эту авторскую тенденцию в «Приговоре», нужно было, вероятно, яснее определить ее в полемических высказываниях героя (Достоевский ссылается на то, что об этом вначале пскользь упомянуто) или ввести в исповедь какие-то эпизоды «живой жизни», с которыми соприкоснулся герой, по не освоил их душевно, не осознал их высшего значения.
В маленьком двухстраничном «Приговоре», затронувшем огромную проблему человеческого бытия, не хватило «строительного материала» для создания четко выраженного авторского кругозора. Исповедь стала похожа на тгичный документ (хотя замышлялась как художественное произведение) и поэтому нуждалась в дополнительных авторских разъяснениях.





 






Переходя теперь к «Запискам из подполья», заметим, что уже в процессе работы над повестью Достоевский писал, что в монологе героя присутствуют два рода авторских идей: 1) совпадающие с мыслями повествователя и 2) полемически обращенные к его речи. В письме М. М. Достоевскому от 26 марта 1864 г. говорится о цензурных изъятиях из главы X первой части повести («Подполье»): «Пожалуюсь и за мою статью; опечатки ужасные и уж лучше было совсем не печатать предпоследней главы (самой главной, где самая-то мысль и высказывается), чем печатать так, как она есть, т. е. с надерганными фразами и противореча самой себе. Но что ж делать! Свиньи цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду,— то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа — то запрещено. Да что они, цензора-то, в заговоре против правительства, что-ли?» (П. I, 353). Нам важно это авторское «я»: «я глумился... и... богохульствовал для виду, ...я вывел потребность веры и Христа». Предпоследняя глава (X) действительно выглядит сильно урезанной, самой коротенькой среди других. «Богохульство» — бунт против мироустройства, против «законов природы», обрекающих человека на вечные страдания: «Зачем же я устроен с такими желаниями? Неужели ж я для того только и устроен, чтоб дойти до заключения, что все мое устройство одно надувание? Неужели в этом вся цель? Не верю» (5, 121). Та же мысль была повторена через много лет самоубийцей из «Приговора»: «Ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет?» (XI, 427).

Итак, одно и то же высказывание для героя есть его истинная мысль, для автора — полемический прием («для виду»), чтоб утвердить идею о необходимости веры и Христа. О том, в какой стилистической «оправе» и с какой целью эта другая идея могла быть высказана человеком из подполья, судить трудно. Как известно, ни рукописи, ни корректуры «Записок» до нас не дошли. Однако можно предположить, что здесь впервые в творчестве Достоевского появилась излюбленная им формула о необходимости веры в бессмертие души. Этот факт до сих пор не был отмечен исследователями, но о нем, как нам кажется, свидетельствует сатира Щедрина «Стрижи. Драматическая быль», включенная в статью «Литературные мелочи» («Современник», 1864, № 5). Достоевский (Стриж четвертый) заявляет на заседании редакции, что написал новое произведение «Записки о бессмертии души» (Салтыков-Щедрин, т. 6, с. 493). Салтыков вряд-ли смог бы столь точно угадать самое формулу идеи Достоевского, если б не знал о цензурной истории «Подполья» и о том, что Достоевский считал очень важную часть своего текста изуродованной. (О подобных событиях в редакциях друг у друга сотрудникам «Современника» и «Эпохи» обычно становилось известно).

Для понимания авторской позиции важны и другие слова приведенного письма Достоевского — «Я глумился над всем». Здесь отмечен еще один нередко встречающийся у Достоевского тип соотношения голосов автора и героя: не полемика, а использование вызывающего тона повествователя с целью гротескно выразить авторскую мысль.
Исследователи всегда обращают внимание на то, что в X главе «Подполья» Достоевский через своего героя горячо выступает против идеала утопического социализма — «хрустального дворца» будущего общества. Но если дело только в этом, то почему же Достоевский полагает, что пропустить такой текст в печать без необходимого идейного противовеса могли лишь лица, находящиеся «в заговоре против правительства», неужто критика утопического социализма вредила правительству? Заметим, что Достоевский определяет точно: «я глумился над всем» (курсив мой.— Л. Р.). Не только и не столько над «хрустальным дворцом» (к которому есть, в сущности, только одна претензия, что это здание «навеки нерушимое», и ему нельзя «ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать»), сколько над социальным устройст-вом современного общества, которое символизировано в образе «курятника». Автор и повествователь едины в своей тревоге, что стараниями утилитаристов вместо дворца будет воздвигнут еще один вариант подобного курятница. В их представлении, сохраняемом еще со времен юности («вследствие некоторых старинных, нерациональных привычек нашего поколения» — 5, 120), хрустальный дворец противопоставляется курятнику, он хотя и с оговорками, принадлежит к сфере идеала, дорогого и для героя, и для автора. Курятник же неприемлем категорически, он отрицается во имя этого идеала: «Если вместо дворца будет курятник и пойдет дождь, я, может быть, и влезу в курятник, чтоб не замочиться, йо всё-таки Курятника не приму за дворец из благодарности, что он меня от дождя сохранил. Вы смеетесь, вы даже говорите, что в этом случае курятник и хоромы — все равно. Да,— отвечаю я,— если б надо было жить только для того, чтоб не замочиться. Пу, перемените, прельстите меня другим, дайте мне другой идеал. А покамест я уж не приму курятника за дворец» (5, 120). Второй образ действительности, аналогичный «курятнику» — «капитальный дом с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет и на всякий случай с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске» (там же). Вызывающее, эпатирующее выражение этих мыслей принадлежит герою, но ужас перед возможностью на тысячу лет продлить современное положение вещей, объединяет героя и автора.