Русский романтизм принято делить на несколько периодов: начальный (1801—1815), зрелый (1815—1825) и период последекабристского развития. Однако по отношению к начальному периоду условность этой схемы бросается в глаза. Ибо заря русского романтизма связана с именами Жуковского и Батюшкова, поэтов, чье творчество и мироощущение трудно ставить рядом и сравнивать в рамках одного периода, настолько различны их цели, устремления, темпераменты. В стихах обоих поэтов еще ощущается властное влияние прошлого — эпохи сентиментализма, но если Жуковский еще глубоко укоренен в ней, то Батюшков гораздо ближе к новым веяниям. Белинский справедливо отмечал, что для творчества Жуковского характерны «жалобы на несовершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастии, которое Бог знает в чем состояло». Действительно, в лице Жуковского романтизм делал еще свои первые робкие шаги, отдавая дань сентиментальной и меланхолической тоске, смутным, едва уловимым сердечным томлениям, одним словом, тому сложному комплексу чувств, который в русской критике получил название «романтизм средних веков». Совсем иная атмосфера царит в поэзии Батюшкова: радость бытия, откровенная чувственность, гимн наслаждению. Пластичность и изящная определенность формы сближает его с классической литературой античности.Жуковского по праву считают ярким представителем русского эстетического гуманизма. Чуждый сильным страстям, благодушный и кроткий Жуковский находился под заметным влиянием идей Руссо и немецких романтиков. Вслед за ними он придавал большое значение эстетической стороне в религии, морали, общественных отношениях. Искусство приобретало у Жуковского религиозный смысл, он стремился увидеть в искусстве «откровение» высших истин, оно было для него «священным». Для немецких романтиков характерно отождествление поэзии и религии. То же самое мы находим и у Жуковского, который писал: «Поэзия есть Бог в Святых мечтах земли» В немецком романтизме ему особенно близким было тяготение ко всему запредельному, к «ночной стороне души», к «невыразимому в природе и человеке. Природа в поэзии Жуковского окружена тайной, его пейзажи призрачны и почти нереальны, словно отражения в воде:Как слит с прохладою растений фимиам!Как сладко в тишине у брега струй плесканье!Как тихо веянье зефира по водамИ гибкой ивы трепетанье!Чувствительная, нежная и мечтательная душа Жуковского как будто сладко замирает на пороге «оного таинственного света». Поэт, по меткому выражению Белинского, «любит и голубит свое страдание», однако страдание это не уязвляет его сердце жестокими ранами, ибо даже в тоске и печали его внутренняя жизнь тиха и безмятежна. Поэтому, когда в послании к Батюшкову, «сыну неги и веселья», он называет поэта-эпикурейца «родным по Музе», то трудно поверить в это родство. Скорее мы поверим добродетельно Жуковскому, который дружески советует певцу земных наслаждений: «Отвергни сладострастья погибены мечты!»Батюшков — фигура во всем противоположная Жуковскому. Это был человек сильных страстей, а его творческая жизнь оборвалась на 35 лет раньше его физического существования совсем молодым человеком он погрузился в пучину безумия. Он с одинаковой силой и страстью отдавался как радостям так и печалям в жизни, как и в ее поэтическом осмыслении, его в отличие от Жуковского — была чужда «золотая середина». Хотя его поэзии также свойственны восхваления чистой дружбы, но его идиллия отнюдь не скромна и не тиха, ибо Батюшков не мыслит ее без томной неги страстных наслаждений и опьянения жизнью. Временами поэт так увлечен чувственным радостным, что готов безоглядно отринуть гнетущую мудрость науки:Ужели в истинах печальныхУгрюмых стоиков и скучных мудрецов,Сидящих в платьях погребальныхМежду обломков и гробов,Найдем мы жизни нашей сладость?От них, я вижу, радостьЛетит, как бабочка от терновых кустов.Для них нет прелести и в прелестях природы,Им девы не поют, сплетаясь в хороводыДля них, как для слепцов,Весна без радости и лето без цветов.Подлинный трагизм редко звучит в его стихах. Лишь в конце его творческой жизни, когда он стал обнаруживать признаки душевного недуга, под диктовку было записано одно из его последних стихотворений, в котором отчетливо звучат мотивы тщетного забытияТы помнишь, что изрек,Прощаясь с жизнью, седой Мельхиседек?Рабом родился человек,Рабом в могилу ляжет,И смерть ему едва ли скажет,Зачем он шел долиной чудной слез,Страдал, рыдал, терпел, исчез.
Читать новости: