Грушницкому выпало стрелять первому. А Печорин продолжает экспериментировать; он говорит своему противнику: «…если вы меня не убьете, то я не промахнусь!-даю вам честное слово». Эта фраза опять имеет двойную цель: еще раз испытать Грушницкого и еще раз успокоить свою совесть, чтобы потом, если Грушницкий будет убит, сказать себе: я чист, я предупреждал…

Об этом втором смысле слов Печорина Грушницкий, конечно, не догадывается; у него другая забота. Измученный совестью, «он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного… но как признаться в таком подлом умысле? ..» Вот когда становится жалко Грушницкого: за что его так запутали Печорин и драгунский капитан? Почему такой дорогой ценой он должен платить за самолюбие и эгоизм - мало ли людей живет на белом свете, обладая худшими недостатками, и не оказывается в таком трагическом тупике, как Грушницкий!

Я говорю сейчас не о том что будет: не о том, что Грушницкий погибнет, принужден будет жизнью заплатить за свою слабость; речь о том, что есть, что Грушницкий знает; он ведь не может не понимать, что идет по бесчестному пути, и эта мука сознания невыносима, а преодолеть ее, изменить что-либо слабый человек бессилен.

Мы забыли о Вернере. А он ведь здесь. Он знает все то, что знает Печорин, - но понять его замысел Вернер не может. Прежде всего, он не обладает мужеством Печорина, не может постичь решимости Печорина стать под дуло пистолета. Кроме того, он не понимает главного: зачем? Для какой цели Печорин рискует своей жизнью?

    * «Пора, - шепнул.. . доктор. . . - Посмотрите, он уже заряжает. . . если вы ничего не скажете, то я сам. . .»

Реакция Вернера естественна: он стремится предотвратить трагедию. Ведь опасности прежде всего подвергается Печорин, ведь первым будет стрелять Грушницкий!

«Ни за что на свете, доктор! . . Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит»

Неприязненное чувство к Вернеру в первый раз возникает у меня здесь. В ответ на такое заявление Печорина он говорит:

    * «О! это другое!  только на меня на том свете не жалуйтесь».

Всякий человек - и врач в особенности - на мой взгляд, не имеет права допускать ни убийства, ни самоубийства. Дуэль - другое дело; там были свои законы, на наш современный взгляд, чудовищные, варварские; но Вернер, конечно, не мог и не должен был бы мешать честной дуэли. В том же случае, который мы видим, он поступает недостойно: уклоняется от необходимого вмешательства - из каких побуждений? Мы будем еще говорить о линии поведения Вернера. Сейчас она недостаточно ясна. Пока мы понимаем одно: Печорин и здесь оказался сильнее. Вернер подчинился его воле так же, как подчиняются все остальные. И вот Печорин «стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад». Грушницкий начал поднимать пистолет.

«Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев, как полотно, повернулся к своему секунданту.

    * -        Не могу, - сказал он глухим голосом.
    * -        Трус! - отвечал капитан. Выстрел раздался».


 



Опять - драгунский капитан! В третий раз Грушницкий готов был поддаться голосу совести - или, может быть, воле Печорина, которую он чувствует, которой привык подчиняться,- готов был отказаться от бесчестного замысла. И в третий раз драгунский капитан оказался сильнее. Каковы бы ни были побуждения Печорина, здесь, на площадке, он представляет честность, а драгунский капитан - подлость. Зло оказалось сильнее. Выстрел раздался.

Слабый человек целил Печорину в лоб. Но слабость его такова, что, решившись на черное дело, он не имеет сил довести его до конца. Подняв пистолет во второй раз, он выстрелил, уже не целясь, - пуля оцарапала Печорину колено, он успел отступить от края площадки.

Хотелось бы понять: что чувствовал драгунский капитан в то мгновенье, когда раздался выстрел? Разочарование - от того, что Печорин не убит? Облегченье?

Как бы ни было, он продолжает разыгрывать свою комедию и ведет себя так омерзительно, что поневоле начинаешь понимать Печорина: едва удерживаясь от смеха, прощается с Грушницкий:  «Обними меня. . . мы уж не увидимся! . . Не бойся… все вздор на свете!.. » Когда Печорин в последний раз пытается воззвать к совести Грушницкого, драгунский капитан снова вмешивается: «Господин Печорин!  вы здесь не для того, чтоб исповедывать, позвольте вам заметить. ..»

Но мне кажется, что в эту минуту слова драгунского капитана уже не имеют значения. Совесть больше не мучает Грушницкого; он, может быть, остро жалеет, что не убил Печорина; Грушницкий раздавлен, уничтожен насмешливым презрением, ему одного только хочется: чтобы все скорее кончилось, раздался выстрел Печорина - осечка, и остаться наедине с сознанием, что заговор провалился, Печорин победил, а он, Грушницкий, опозорен. И в эту секунду Печорин добивает его:

    * «Доктор, эти господа, вероятно второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, - и хорошенько!»

Только теперь Грушницкому становится ясно: Печорин все знал! Знал, когда предлагал отказаться от клеветы. Знал, стоя перед дулом пистолета. И только что, когда советовал Грушницкому «помолиться богу», спрашивал, не говорит ли чего-нибудь его совесть, - тоже знал! Драгунский капитан пытается продолжать свою линию: кричит, протестует, настаивает. Грушницкому уже все равно. «Смущенный и мрачный», он не смотрит на знаки капитана. В первую минуту он, вероятно, даже не может осознать, что несет ему заявление Печорина; он испытывает только чувство безысходного позора. Позже он поймет: слова Печорина означают не только позор, но и смерть.

В поведении драгунского капитана нет ничего неожиданного: он был так смел и даже нагл, пока не было опасности! Но едва Печорин предложил ему «стреляться на тех же условиях», как «он замялся», а увидев в руках Печорина заряженный пистолет, «плюнул и топнул ногой». Капитан-то сразу понимает, что значит для Грушницкого заряженный пистолет в руках Печорина, и говорит об этом с грубой откровенностью: «. . .околевай себе как муха.. .» Он оставляет того, кто еще недавно назывался его «истинным другом», в минуту смертельной опасности и осмеливается только «пробормотать» слова протеста.

Что ему оставалось делать? Разумеется, стреляться с Печориным  на тех  же условиях.  Он  затеял  все дело; теперь, когда заговор раскрылся, именно капитан обязан нести за него ответственность. Но он уходит от ответственности. Печорин в последний раз пытается предотвратить трагедию:

    * «Грушницкий, - сказал я: - еще есть время. Откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все; тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено, - вспомни, мы были когда-то друзьями».

Но Грушницкий именно этого не может вынести: спокойный, доброжелательный тон Печорина унижает его еще больше - снова Печорин победил, взял верх; он благороден, а Грушницкий.  Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

- Стреляйте! - отвечал он. - Я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места… Я выстрелил».

    * «Мой милый, я ненавижу людей для того чтобы не презирать их, ибо иначе жизнь была бы слишком отвратительным фарсом», - с этой красивой фразы Грушницкого, сказанной по-французски около месяца назад, начали развиваться события. «Я себя презираю, а вас ненавижу», - последние слова Грушницкого. «Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва».

Пышная французская фраза Грушницкого была ложью: никого он не презирал и не ненавидел, просто рядился в модную разочарованность. Последние его слова - правда.