Поэма создавалась на протяжении 1914 - первой половины 1915 года и сначала называлась «Тринадцатый апостол». Сам Маяковский определял композицию произведения как четыре крика или четыре части: «долой вашу любовь, «долой ваше искусство», «долой ваш строй» и «долой вашу религию». Вступление звучит предупреждением о том, что поэт будет дразнить читателя, задевая и ударяя «об окровавленный сердца лоскут». В его душе «ни одного седого волоса». Идет - «красивый, двадцатидвухлетний» по лесенке своих строф с предчувствием новой огромной любви.

    * «Вы думаете, это бредит малярия?»
    * Нет, это первый крик в первой части.
    * Из ожидания любви рождается образ Марин
    * украденной Джоконды.
    * Будет любовь или нет?
    * Какая - большая или крошечная?

В этом ожидании есть надежда и обреченность, спокойствие и бешеная пляска нервов. «Уже у нервов подкашиваются ноги». Поэту мало его «я». В этом диком шаманском танце поэт слышит знакомый, бесконечно дорогой ему голос. Кто говорит? Мама?

    * Мама!
    * Ваш сын прекрасно болен!
    * Мама!
    * У него пожар сердца.
    * Среди стольких
    * «блестящих», «в касках».

Мама - единственный человек, способный помочь поэту «на ребра опереться». И коль «не выскочишь из сердца», пусть мама «крик последний… в столетия выстонет». Так обрывается первый крик. А крик второй уже «торчком стоял в горле».

    * Долой ваше искусство!
    * Никогда
    * Ничего не хочу читать.
    * Книги?
    * Что книги!
    * «Не над книгами поэт «ставит» шЫ1». Он обращается к «каторжанам города-лепрозория». «Господа! Остановитесь! Вы не нищие, вы не смеете просить подачки!» Зачем вам «варево» из «Любовей и соловьев»? В финале второго крика на первый план выходит Маяковский-футурист, взошедший «на Голгофы аудиторий Петрограда, Москвы, Одессы, Киева». «Видели, как собака бьющую руку лижет?!» Так и поэт готов душу вытащить, растоптать и «окровавленную» дать, как знамя. Эхо второго крика подхватывает другой писатель-футурист:
    * сквозь свой
    * до крика разодранный глаз лез, обезумев,
    * Бурлюк.
    * Третья часть - долой ваш строй
    * Сейчас фразы «грядет шестнадцатый год»
    * и «выше вздымайте, фонарные столбы,

 




    * окровавленные туши лабазников»

звучат как предсказания. Тогда для поэта строки о сумасшествии и кровавом закате были лишь образами, отражающими его внутреннее состояние. В третьем крике появляется тень Богоматери, «въевшейся глазами» в сердце поэта. Автор нарекает себя тринадцатым апостолом, стихами которого будут потомки крестить детей. Это подводит читателя к финальной части поэмы. Долой вашу религию!

В четвертом крике снова возникает образ Марии. Поэт возвращается к ней, но если вначале в «поэтиной» душе нет «ни одного седого волоса», то теперь он «уже начал сутулиться». Имя Марии звучит как надежда на любовь, и забыть его страшно.

    * Как поэт боится забыть
    * какое-то
    * в муках ночей рожденное слово,
    * величием равное богу.

Человек, несущий на плечах «миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят», готов беречь Марию, как солдат единственную ногу. «Хочешь, Мария?!» Не хочет!

    * Куда же нести поэту «окапанное слезами» сердце?
    * И он становится «бок о бок» с Богом.
    * Давайте - знаете -
    * устроимте карусель
    * на дереве изучения добра и зла!
    * Хочешь?
    * Не хочет!

Здесь в поэме возникает тема демона, взбунтовавшегося ангела. «Я тоже ангел, я был им…» «Я думал - ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик». Что делать, если «звезды опять обезглавили и небо окровавили бойней». Остается лишь встать во весь свой огромный рост и крикнуть:

    * Эй, вы!
    * Небо!
    * Снимите шляпу!
    * Я иду!
    * Глухо.

Крики, слившиеся в один вопль, потонули в молчании вселенной, которая «спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо». Поэма производит впечатление взрывного произведения. Оно переполнено гиперболами.

«Миллион любовей», Наполеон, ведомый, как мопс, на цепочке, город-монстр, лопающийся от сала, хохочущие в спину канделябры, пешеходы, которых «обсосала» «морда дождя». Во всем слышатся огромные шаги автора, сумевшего так себя вывернуть, «чтобы были одни сплошные губы». Эмоции поэта взламывают стихотворные строки, превращая их в «лесенку».