Лирическая струя в творчестве Сумарокова (в том числе и в его трагедиях!) была связана прежде всего с любовной темой. Несли условный мир любовных утех, предусмотренных поэтикой классицизма, воспроизводился им в традиционных жанрах идиллии и эклоги, то мир искренних душевных переживаний раскрылся в его песенном творчестве. Не получивший благословения французского законодателя классицизма Буало, жанр песни как раз сыграл немалую роль в развитии русской поэзии. Это справедливо отметила Л. И. Кулакова: «Допуская на классический Парнас песню, Сумароков открыл путь в поэзию «обыкновенному человеку» как личности и ускорял возможность дальнейшего движения литературы на пути к сентиментализму и предромантизму».

Как уже было отмечено, Сумароков в своем творчестве (прежде всего в песенном жанре) сумел представить многообразную и сложную гамму любовных переживаний. И это было не случайным, а закономерным явлением:- поэт был убежден, что «любовь-источник и основание всякого дыхания, а вдобавок сему - источник и основание поэзии».

Сумароков чаще всего воспроизводил драматические любовные ситуации: разлуку, измену, безответную любовь, драму возрастного несоответствия в законном браке, трагические последствия невенчанной любви и т. п.

Убедительные доказательства глубокой любви лирического героя приведены в одной из песен. Этот влюбленный страдает не только от разлуки с любимой (к тому же в ее верности у него никаких сомнений нет). Его «тоску сугубят» и «умножают жар» ее «воздыханье» и «слезы», вызванные тоже разлукой. Такая любовь может исчезнуть только со смертью героя:

    * Знай, что по тебе я в сей страдаю муке,
    * Помня верность и любовь твою.
    * Не услышишь вечно, что я переменился,
    * Или б не грустил, тебя забыв,
    * Но, хотя тебя я уже и лишился,
    * Твой, мой свет, покамест буду жить.

Любовь у Сумарокова оказывается сильнее рассудка («Вся кровь бунтуется, ум страсти уступает, Рассудок мой погиб…»), она захватывает всего человека, и он же не властен над ней даже тогда, когда, кроме страданий, она ничего не приносит («Ты хотя меня забыла, мне нельзя тебя забыть. Я изменой за измену не могу тебе платить»).

Искренность и нравственное начало в любовной лирике поэта во многом обусловлены связью се с народной песнью. И нет необходимости сводить эту связь только к частичной «стилизации» под фольклор, к использованию лишь некоторых средств и выражений из арсенала народного творчества.

Еще задолго до романтиков «ортодоксальный» классицист Сумароков начал поиски национальных форм искусства, глубоко убежденный в том, что «природное чувствия изъяснение есть лучшее» («О стихотворстве камчадалов», 1759).

В контексте одной из стереотипных в последующем тем романтизма (прощальные раздумья поэта) должно найти свое место одно из ранних стихотворений Сумарокова, где «несчастный» призывает свою возлюбленную посетить его будущую могилу:

    * Внемли, несклонная, мой томный глас внемли
    * И по конце моем на месте той земли,
    * Где будет тлеть мой прах, взгляни на гробный камень,
    * Вздохни, вообрази, как зрак твой был мне мил,
    * И молвь: «Я помню то, как он меня любил

Встречаются у Сумарокова произведения, где объектом творчества становится субъект, т. е. подлинные эпизоды биографии поэта и связанные с ними переживания. Если бы мы захотели восстановить в общих чертах творческий путь поэта, то смогли бы это сделать (не обращаясь к трудам историков литературы) по его элегии 1768 года «Страдай, прискорбный дух! Терзайся, грудь моя!..» Начал Сумароков не вполне удачно с жанра оды («Крылатый мне там конь был несколько упорен»), но преуспел в любовных песнях («Эрата перва мне воспламенила кровь, Я пел и нежную любовь»). В другом стихотворении («Жалоба», начало 1770 годов) самолюбивый поэт не постеснялся поведать своим почитателям о своей крайней материальной нужде:

 




    * Слаба отрада мне, что слава не увянет,
    * Которой никогда тень чувствовать не станет.
    * Какая нужда мне в уме,
    * Коль только сухари таскаю я в суме?
    * На что писателя отличного мне честь,
    * Коль нечего ни пить, ни есть?

Негодованием преисполнен писатель в элегии «Все меры превзошла теперь моя досада…» (1770), написанной в связи с провалом постановки «Синава и Трувора» при прямом подстрекательстве московского главнокомандующего П. С. Салтыкова.

Включение Сумароковым в структуру некоторых стихотворений событий из собственной жизни предвосхищало одно из основных художественных открытий Державина, а в повышенной авторской экспрессии в них предугадывалась одна из ведущих тональностей романтического стиля.

Сумароков, объявивший своим творческим стезю: «Доколе дряхлостью иль смертью не увяну, Против пороков я писать не перестану!» - и на деле осуществлявший его в течение всей своей жизни, одним из первых стал готовить почву для русского дворянского варианта «руссоизма». Так, еще в 1759 году в письме «О красоте природы» читателю было предложено следующее лирическое излияние:

    * «Оставь меня, мой друг, в моем уединении и не привлекай меня видеть великолепие города и пышность богатых… Огромные здания, потолки и стены, испещренные живосписыо, мраморные полы, сады, бьющие кверху и многою хитростью понуждаемые ключи: все то, на что в городе смотрят люди, с удивлением нахожу я здесь не в подражании, но в естестве. Какое здание столько меня удивить может, как огромная вселенная? Какой потолок прекраснее свода небесного, с которого блистает луна и пригвожденные к небу звезды блестят перед очами моими? Какие стены могут быть толь украшены, как роща и дубрава?.. Какая музыка может уподобиться пению прославляющих свободу птичек?.. Приятней мне вечер на бережках журчащих и по камушкам быстро текущих потоков сладко утомляет мысли и радостно возбуждает сердце… Притворства я здесь не вижу. Лукавство здесь неизвестно. Одевался я, как мне покойно, говорю и делаю, что я хочу, и в поведении своем, кроме себя, никому не даю отчета. Что делается на свете, я знать не любопытствую, и удалившая света в простоте и в моем уединении обретаю время златого века».

Здесь мы сталкиваемся с искренним восхищением естественной природой, с воспроизведением эмоционально-личностных переживаний освобожденного от общества авторского «я». Это противопоставление свободного пребывания человека в естественных условиях, на лоне природы, его жизни в городе (как символа цивилизованного общества) с его лживостью, лицемерием, «железными» законами общежития продолжается и в последующем творчестве писателя (см., например, его эклоги 1771-1774 годов).

Наиболее энергично по этому поводу Сумароков высказался в оде духовной «О люблении добродетели» (около 1768 года):

    * О люты человеки!
    * Преобратили вы златые веки
    * В железны времена
    * И жизни легкости в несносны бремена.
    * Сокроюся в лесах я темных
    * Или во пропастях подземных.
    * Уйду от вас и убегу,
    * Я светской наглости терпети не могу…

Антитеза «златого века» современной действительности и разочарование во всемогуществе разума, наметившееся в некоторых произведениях Сумарокова, значительно большей степени достигли в творчестве М. М. Хераскова и его молодого окружения.

Сумароков мог порою увести своего читателя на лоно природы, но это диктовалось его стремлением нагляднее выявить отрицательные стороны окружающего социального бытия, чтобы продолжить с ними решительную борьбу, отнюдь не превращая «златой век» в необходимую норму общежития во все времена. Он мог иногда усомниться в возможностях и роли разумного начала в жизни общества, но он вряд ли выступил бы с осуждением или признанием бесполезности, а тем более вреда разума.