Он был ужасен.
Но скромно предупреждал о том, что следующий правитель будет еще ужаснее.
Он был ужасен, краток, непреклонен, бесстрастен, не жестикулировал, не повышал голоса, не топал ногами, не наливался смехом. «Совершенно беззвучным голосом выражал он свои требования и неизбежность их выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором выражалась какая-то неизреченная бесстыжесть». Взор был свободен от мысли.

«Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильности построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до наготы, - вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стремился». Разума он не признавал, недоумевал по поводу веселья, не понимал естественных проявлений человеческой природы. Угрюм-Бурчеев не бесновался, не мстил, но шел вперед, сметая с лица земли все. Взор его охватывал один район, но вне этого района можно было громко говорить, дышать - он ничего не замечал. Внутри района - только маршировать. Если бы глуповцы поняли, как можно спастись от градоначальника, то переждали бы власть в сторонке, но они все время попадались ему на глаза. Обыватели звали градоначальника «сатаной», но почему - ответить не могли, а только дрожали. «Сатана» - это строгая форменная одежда у каждого жителя, вытянутые в струну дома, разбитые палисадники.

В городском архиве сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. «Это мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно, никогда не освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба почти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам». Перед зрителем предстает чистейший тип идиота. Идиоты страшны. Но когда идиот стоит у власти, то дело ограждения общества осложняется. «Если бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, быть может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?»

Спал Угрюм-Бурчеев на голой земле, под голову клал камень, вставал рано и, облачившись в вицмундир, бил в барабан, курил махорку, ел лошадиное мясо, один маршировал во дворе своего дома, подвергал себя взысканиям и нещадно бичевал.
О семье его говорили, что жена и дети томятся в подвале дома и сам градоначальник раз в день подает им через железную решетку хлеб и воду. Позднее, после исчезновения Угрюм-Бурчеева, в подвале были обнаружены дикие существа, которые на свежем воздухе, объевшись, испустили дух.

Рассказывали, что назначение его в Глупов последовало после того, как он доказал любовь свою одному начальнику, отрубив указательный палец правой руки. При этом он улыбнулся, единственный раз.
Угрюм-Бурчеев начертил прямую линию и замыслил втиснуть в нее весь видимый и невидимый мир. Он был прохвост. «Не потому только, что он занимал эту должность в полку, но прохвост всем своим существом, всеми помыслами». Ему нравилась прямая линия, потому что он любил маршировать. Задолго до прибытия в Глупов Угрюм-Бурчеев составил в своей голове «целый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии». Именно этот бред и являлся основой будущих преобразований.

От центральной площади радиусами разбегаются улицы (роты), они пересекаются с бульварами, которые защищают город от внешних врагов, далее - земляной вал и конец свету. Нет рек, ручьев, оврагов. Все предусмотрел прохвост: количество окон в домах, цвет стен домов, названия растений, имеющихся в палисаднике; обязательно в доме должны жить по двое престарелых, по двое взрослых, по двое подростков и по двое малолетков, лица разного пола не стыдятся друг друга. Школ нет, грамотности нет, наука чисел преподается на пальцах. Будущего и прошлого нет, летосчисление отменяется. Праздников два: весной - «Праздник Неуклонности» - служит приготовлением к бедствиям, осенью - «Праздник Предержащих Властей» - посвящается воспоминаниям о бедствиях. Всякий дом - Поселенная единица, Имеющая командира и шпиона, десять единиц-составляют взвод, пять взводов - роту, пять рот - полк. Полков четыре. Угрюм-Бурчеев хотел переименовать город Глупов в Непреклонен.

В каждой поселенной единице жизнь идет по строгому образцу. С восходом солнца взрослые и дети одеваются, отправляются исполнять обязанности. В доме остаются престарелые и малолетки. Работающие обязаны сохами выводить вензеля, солдат, следящий за порядком, каждые пять минут стреляет в солнце, все обыватели разом наклоняются и разом выпрямляются. В полдень обыватели повзводно направляются в город, где получают по куску черного хлеба с солью. После отдыха, состоящего в маршировке, люди разводятся на работы до заката солнца. Получив по куску хлеба, обыватели спят под неусыпным взором духа Угрюм-Бурчеева.




 






«В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привязанностей. Все живут каждую минуту вместе, и всякий чувствует себя одиноким». Женщинам разрешено рожать только зимой, чтобы летом исполнять полевые работы.
Бред удивил начальство, которое смотрело на темного прохвоста, задумавшего уловить вселенную, с благоговением.

Угрюм-Бурчеев приступил к осуществлению своего бреда. В городе не было центра, улицы разбегались вкривь и вкось. Решил он не улучшать город, а создавать новый. Но дорогу ему перегородила река, она была живая. И задумал Угрюм-Бурчеев унять ее. Два подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. «Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его». Он не знал ничего, но хотел покорить мир. Город приник. Он не сделал еще ничего, а все понимали, что пришел конец. «Незримо ни для кого прокрался в среду обывателей смутный ужас и безраздельно овладел всеми». Люди забыли прошлое и не думали о будущем. «Зачем жить, если жизнь навсегда отравлена представлением об идиоте? Зачем жить, если нет средств защитить взор от его ужасного вездесущия?» Он и сам понимал, что наступил конец.

За неделю до Петрова дня по приказу прохвоста все стали говеть. Обыватели ждали расправы. На следующий день после празднования памяти Петра и Павла градоначальник с топором в руке кинулся в городническое правление. Обыватели бросились за ним. Началась работа разрушения жилищ горожан. Они не спрашивали себя, почему они это делают, им страшно было вспомнить взор Угрюм-Бурчеева. Он был доволен. Через полтора-два месяца не осталось камня на камне. Последний дом рухнул, а река не унималась. Груды мусора были сброшены в реку, но течение уносило их. Лишь огромное количество строительного материала на мгновение остановило течение, но вдруг река стала тихо разливаться по лугу. Вода прибывала. Слышались проклятия людей, чьи дома были разрушены наводнением.

«Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздою и не угрожаемого непрерывным представлением о возможности наказания на теле». Увидев воду, он стал мечтать о флоте военном и торговом. Но утром река журчала и двигалась, как и прежде. Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. Решил он найти место, где можно было построить новый город.

«Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы после долгого перерыва в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга - и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух найолнен сквернословием и что далее дышать в этом воздухе невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? - ничего они не помнили. Помнили только, что у них были Урус-Ку-гуш-Кильдибаевы, Негодяевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот бесславный прохвост! И все это глушило, грызло, рвало зубами - во имя чего? Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор прошедшему, настоящему, будущему...»

А он лежал на солнечном припеке и храпел. Когда он разрушал, боролся со стихией, он был страшен, но теперь он лежал поверженный и побежденный. Люди понимали, что этот человек не злодей, а простой идиот. Было трудно осознавать, что он сумел подавить волю людей, надеявшихся на счастье.

А Угрюм-Бурчеев все маршировал, не подозревая о страстях, кишащих под самым его носом. Обыватели раздражались, когда приходилось выполнять бессмысленные приказы градоначальника. «Всякая минута казалась удобною для освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною». Совещания, нарушения дисциплины не могли вызвать подозрений прохвоста. Но его поразила тишина днем и шорох по ночам. Он видел тени, но предполагал, что это черти или ведьмы, которых он, как истинный прохвост, боялся. Каплей, переполнившей терпение глуповцев, оказалось назначение шпионов по всем поселенным единицам.

«Через неделю (после чего?), - пишет летописец, - глуповцев поразило неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто неслось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, Оно Неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя Оно Было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно Близилось, и, по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец, земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца. Око пришло...»

Угрюм-Бурчеев ясным голосом произнес: «Придет...» Но раздался треск, прохвост исчез, растаял в воздухе. «История прекратила течение свое».