Николай Гоголь

…Знаменитый гимн в «Сирано де Бержераке» Ростана — ничто по сравнению с сотнями русских пословиц и поговорок по поводу носа. Мы вешаем его в унынии, задираем от успеха, советуем при плохой памяти сделать на нем зарубку, и его вам утирает победитель. Его используют как меру времени, говоря о каком-нибудь грядущем или более или менее опасном событии. Мы чаще, чем какой-либо другой народ, говорим, что водим за нос или кого-то с ним оставляем. Сонный человек клюет им. Большой нос — через Волгу мост, или сто лет рос. В носу свербит к радостной вести.

Длинный чувствительный нос Гоголя открыл литературе новые запахи (и вызвал новые острые переживания). Как сказано в русской пословице «Тому виднее, у кого нос длиннее». Орган, который в его юношеских сочинениях  был всего-навсего карнавальной принадлежностью, взятой напрокат у фольклора, стал в расцвете его гения самым лучшим его союзником. Когда он погубил свой гений, пытаясь стать проповедником, он потерял и свой нос, так же как его потерял майор Ковалев…

Владимир Набоков

 

Есть дар слушания голосов и дар видения лиц при чтении. Ими проникаем в душу человека. Иной слушает слова, понимает их связь и связно на них отвечает. Но он не уловил «подголосков», теней звука «под голосом», — а в них-то, и притом в них одних, говорила душа.

Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий «читающий Пушкина» имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь кто вслушивается в голос говорящего Пушкина, угадывая интонацию, какая была у живого. Кто «живого Пушкина не слушает» в перелистываемых станицах, тот как бы все равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительно с ним, «такого же образования и таланта, как он, и писавшего на те же темы», — но   не самого его.



 





Отсюда так чужды и глухи «академические» издания Пушкина, заваленные горою «примечаний», а у Венгерова — еще аляповатых картин и всякого ученого базара. На Пушкина точно высыпали сор из ящика: и он весь пыльный, сорный, загроможденный. Исчезла — в самом виде и внешней форме издания — главная черта его образа и души: изумительная краткость во всем и простота. И конечно, лучшие издания и даже единственные, которые можно держать в руке без отвращения, — старые издания его, на толстоватой бумаге, каждое стихотворение с новой страницы (изд. Жуковского). Или — отдельные при жизни напечатанные стихотворения. Или — его стихи и драматические отрывки в «Северн. Цветах». У меня есть «Борис Годунов» 1831 года и 2 книжки «Северн. Цвет.» с Пушкиным, — издание Жуковского. Лет через 30 эти издания будут цениться как золотые, а мастера будут абсолютно повторять (конечно, без цензурных современных урезок) бумагу, шрифты, расположение произведений, орфографию, формат и переплеты.

В таком издании мы можем достигнуть как бы слушания Пушкина. Недосягание через печать до голоса сделало безразличие того, кто берется «издавать» и «изучать» Пушкина и составлять к нему «комментарии». Нельзя не быть удивленным, до какой степени теперь «издатели классиков» не имеют ничего связывающего с издаваемыми поэтами или прозаиками. «Им бы издавать Бонч-Бруевича, а они издают Пушкина». Универсально начитанный «товарищ», в демократической блузе, охватил Пушкина «как он есть», в шинели с бобровым воротником и французской шляпе, и понес, высоко подняв над головой (уважение), — как медведь Татьяну в известном сне.

И сколько общего  у медведя с Татьяной, столько же у теперешних комментаторов с Пушкиным.

К таинственному и трудному делу «издательства» применимо архимедовское: Noli tangere meos circulos.

В. Розанов. Опавшие листья

(Короб первый)