Итак, тема второго урока — литературно–традиционное начало в образе Райского (или: Райский в ряду «лишних людей»). Хотел того писатель или нет, но в его изображении Борис Павлович Райский — это (отчасти) и «бесславный потомок некогда славных отцов» (В.Воровскии). Поэтому, поставив 2—3 вопроса о сходстве Райского с «лишними людьми» (он, как они — без дела и места в обществе, непомерно скучает; на нем печать старости прежде молодости и т.д.) и отличии от них (его не гложет тоска, обостренное сознание бесполезности жизни), мы основное внимание сосредоточим на понижении престижа «лишнего человека» в общественном сознании России 60–х гг.

Испытание молодого человека на rendezvous — устойчивый прием в русской словесности XIX в. Еще Татьяна Ларина упрекала Онегина за сомнительность его поведения, возвышаясь над ним в конце романа. То же мы находим и в «Рудине» И.С.Тургенева. В «Обрыве» несостоятельность Райского Вера обнаруживает каждый день. Сухо и равнодушно останавливает она потоки его красноречия, спасаясь от задрапированного деспотизма кузена. Печорин рассказом о своих страданиях довел бедняжку Мэри до слез. На сетования Райского Вера отвечает:

«А вы эгоист, Борис Павлович! У вас родилась какая–то фантазия — и я должна делить ее, лечить, облегчать: да что мне за дело до вас, как вам до меня?» Райский пребывает в вечном унижении возле женской юбки, ведет себя глупо и назойливо. «Лишний человек» как властелин женщин в лице Печорина превратился в их раба в лице Райского. Печорин хорошо знал силу впечатления, которое он произведет на собеседницу. О планах Райского победить Веру Гончаров пишет: «Была робкая слепая надежда, что можно сделать на нее впечатление, и пропала...»

Все это, конечно, нельзя объяснить только тем, что Онегин и Печорин в качестве Дон Жуанов были искуснее Райского. Они ничего не могли предложить русской девушке, так как бытовое, домашнее, мещанское счастье казалось им недостойным. И они бежали от женщины, погоняемые мыслью о неиспользованных своих силах, увлекаемые призраком какой–то более содержательной жизни. И романтические барышни влюблялись в этих чудаков, страдая от их бегства, но смутно понимая их правоту.

Райский, в отличие от Онегина и Печорина, все предлагает Вере, но она далеко не в восторге. Вот характерный фрагмент из их разговора:
Вера: «Вы уверены, что могли бы дать –счастье мне?»
Райский: «Я—о боже, боже! — с пылающим голосом начал он — да я всю жизнь отдал бы,— мы поехали бы в Италию — ты была бы моей... женой».

Естественно, этот голубь сизокрылый, буко–лико–эротический молодой человек в глазах русской девушки уже не был ни ангелом, ни демоном, ни наставником — на его руку нельзя было опереться. Он сам ищет такой опоры, сваливая весь груз неразрешенных проблем на хрупкие плечи женщины. «Воспитывайте нас,— декламирует Райский,— честными, учите труду, человечности, добру и той любви, которую творец вложил в ваши сердца,— и мы твердо вынесем битвы жизни и пойдем за вами вслед туда, где все совершенство, где вечная красота». Но эта патетическая тирада отнюдь не возвышает оратора в глазах женщины, и небрежно–снисходительные фразы Веры о Райском (в письме к приятельнице) неизмеримо далеки от боготворящего и страстного письма Татьяны к Онегину. «Он какой–то артист,— сообщает Вера попадье,— все рисует, пишет, фантазирует на фортепьяно (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы, грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что поклоняется красоте, просто влюбчив, по–нашему».

Примеры о поражениях Райского на ежедневных свиданиях должны в классе подтвердить мысль о социальной незначительности этого персонажа. Женщина как последнее пристанище для «лишнего человека» в сюжетах Пушкина, Лермонтова, Герцена, Тургенева становится в «Обрыве» одним и единственным. «Социальная слепота» (М.Горький) как свойство «умной ненужности» низкого разряда вполне присуща Райскому, несмотря на экскурс к «униженным и оскорбленным», возникший в его беседе с Беловодовой. Вспомним, что у Онегина «раб судьбу благословил». Было за что. И когда мы вспоминаем пушкинскую строчку «чтоб только время проводить», мы понимаем ее условность. А вот теперь она приняла бы безусловный характер при объяснении филантропии Райского. «Нужна деятельность, — решил он,— и за неимением «дела» — бросался в «миражи»: ездил с бабушкой на сенокос, в овсы, ходил по полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков, и развлекался также...». Вот уж, действительно, чтоб только время проводить!

Наш урок, мы строим в виде лекции с элементами беседы. Последовательно надо было бы рассмотреть на нем эпохально–историческое содержание образа Райского, но этот тип «многослойный», о нем трудно сказать «герой времени» и т.п. Недостаточность такого подхода предусматривалась самим автором: «Что–то пронеслось новое в воздухе... В небольших кружках тогдашней интеллигенции смело выражалась передовыми людьми жажда перемен. Их называли «людьми сороковых годов». Райский есть, конечно, один из них и, может быть, что–нибудь и еще». Поскольку границы десятилетий в «Обрыве» выражены неотчетливо (писателя более привлекал общечеловеческий ракурс), мы говорим об индивидуальном своеобразии личности Райского. Оно складывается из того, что, казалось бы, знакомые и частично отмеченные нами черты воплощены в нем в особых сочетаниях, пропорциях и дозировках.

Некоторые литературоведы рекомендуют понимать Райского как законченного романтика, но такая трактовка мне не нравится как со стороны содержания образа–персонажа, так и со стороны беседы об этом аспекте. Учащиеся могут вспомнить лишь Ленского или декабристский романтизм Чацкого. Но Райский далек от того и другого, примыкая ближе к герою первого романа Гончарова Александру Адуеву. Борис не подчиняет свою жизнь теории–идеалу, как это сделал английский поэт–романтик Шелли; его речи лишены гражданской патетики; Кирилову он с обезоруживающей откровенностью говорит, что тело женщины ценит больше, чем ее душу.

Более четко обозначены в Райском черты Дон Жуана. Здесь персонаж вводится в интернациональный диапазон, возникает возможность вспомнить маленькую трагедию А.С.Пушкина «Каменный гость», и молодые люди относятся к этой теме с большим интересом. Открывается также возможность помянуть А.К. Толстого (автора драматической поэмы «Дон Жуан»), который активизировал работу Гончарова над его последним романом и даже перевел для своего собрата по перу стихотворение Гейне «Довольно! Пора мне забыть этот вздор...» (Райский использует его в качестве эпиграфа в романе «Вера»).








Приметы Дон Жуана можно вспомнить в поведении Онегина, Печорина, но ни Пушкин, ни Лермонтов не останавливали внимание читателя на этой стороне «лишнего человека». Гончаров разрабатывает тему донжуанства шире, пытаясь русифицировать этот тип в двух тенденциях — идеальной и грубо материальной, чувственной. Райский возводит красоту в культ, он убежден, что в ней отражаются божественные предначертания, ведущие людей к царству мировой гармонии. Открытие красоты он приравнивает к процессу богопознания. Отсюда отношение к женщине, носительнице красоты, оно созвучно с восприятием ее толстовским Дон Жуаном.

Но есть в нем что–то и от героя романа А.И.Герцена «Кто виноват?» Бельтова, спроецированного на Печорина, — это горделиво–себялюбивая страсть, желающая полного торжества и даже унижения любимой женщины. (Проиллюстрировать это можно, зачитывая реплики из диалогов Райского и Софьи Беловодовой.)

В действиях Райского высшие нравственные побуждения беспорядочно перепутаны с низкими, животными инстинктами. Физиологические импульсы не лучшего свойства проявляются, например, в том, что Борис целует всех подряд — и старух и девочек — в губы. О том, что последним это не очень нравится, свидетельствуют такие детали: маленькая Вера после его поцелуя вытирает губы рукой, а повзрослев, успевает вместо губ подставить брату щеку. Райский — Дон Жуан с точностью до наоборот: не победитель, а побежденный, не столько соблазнитель, сколько соблазняемый. И если донжуанство понимать как своеобразное коллекционирование, то он соблазняем «донжуанками». И они тоже даны в двух разновидностях: платонической (Крицкая) и чувственной (Ульяна).

Еще одна выдающаяся ипостась Райского — его дилетантизм. Первым отметил это свойство в Онегине Пушкин; далее эту тему развивали Герцен в Бельтове и Тургенев в Рудине («Рудин»). Но никто из предшественников Гончарова не создал такой совершенный тип либерального фразера и дилетанта. Поэтому мы считаем возможным поставить вопрос так: похвалой или порицанием окажется для Райского последнее определение?

Само по себе слово «дилетант» с неприятным привкусом. Особенно он ощущается в наше время, когда прежде всего ценится профессионализм. Но если это слово не изымать из культуры прошлого столетия, в нем открывается некий позитив. Из писем и статей Гончарова видно, что он называет в качестве прототипов Райского реальных людей, чей талант не развился в условиях своего рода «художественной обломовщины»: это граф Виельгорский, который «разрешился сочинением одного хорошенького романса», Тютчев, который написал всего десятка два прекрасных стихотворений; автор «нескольких легоньких рассказов» князь В.Ф.Одоевский. «Но ведь есть миллиарды людей,— скажем мы при таком перечислении,— которые и двадцати хороших стихов не написали. А князя В.Одоевского издают и по сей день». (Более того: артистами и художниками «от природы» Гончаров называл И.С.Тургенева, В.Г.Белинского и себя. Но это уже тема следующего урока.) Райский — дилетант не по сути эстетических переживаний (дворовые люди, затаив дыхание, наблюдают через щелку, как он рыдает и хохочет у своих рукописей), а по формам, способам и результатам их воплощений. Иначе сказать, он дилетант не столько со стороны субстанциональной, сколько со стороны функциональной. Гончарова интересует в персонаже не столько художественная профессия, сколько «художественная натура».

Дилетантизм Райского имеет универсальный смысл: герой всегда и везде имитатор глубокого и серьезного (вспомним его стремление «разбудить Софью Беловодову»); всеяден не только в искусстве, но и в жизни. Он вбирает в себя и отражает собой лики почти всех героев: плюрализм Аянова, поклонение античности Леонтия Козлова, идеологический деспотизм Марка и даже вкрадчивую сладкоречивость религиозного проповедника.

И все же, при всех сопутствующих рассуждениях, нам нетрудно выделить в Райском положительные и отрицательные черты. У него живой ум, искренность, широкий эстетический кругозор. По природе своей он честен, добр, благороден, бескорыстен и почти щедр. Однако удручает болтливость Райского и его необязательность. Когда Борис Павлович говорит «непременно», то, как справедливо замечает бабушка, значит ничего не выйдет. (Думается, не без влияния Гончарова А.П.Чехов разовьет это в образе Гаева в «Вишневом саде».) На словах Райский за освобождение крестьян — на деле пальцем не желает пошевельнуть для того. Еще бы! Удовольствие владеть живыми душами, лишившись феодальной жестокости, теплилось бессознательным допущением, охраняя безупречную совесть. И персонаж «охотно спит на мягкой постели, хорошо ест». Демократизм Райского не глубок. Если Онегин толком не знал, чего ему хочется, Печорин, не веря в действенность жертвы, тоже не знает, что ему делать, то Райский, по словам автора, «пока знает, что делать, но не делает». Все время твердит: «дайте мне дела», когда рядом Марк или художник Кирилов, или его друг Леонтий что–то делают.

Райский — это барин с умеренно реформистскими настроениями. Отсюда во многом склад его мыслей и поступков. Он ведет со стариной только домашнюю войну. С губернатором в хороших отношениях. Местное общество презирает, как столичный аристократ ограниченных провинциалов. Интерес его к мужикам мимолетен. Их тяжелая работа, скудная еда его не беспокоят; лохмотья, которыми они покрыты, для него не проблема, а деталь к жанровой картине. Идеалы «добра, правды, гуманности, свободы» — у героя эстетико–отвлечен–ные. Райский верит лишь в «идеальный прогресс», хандрит при мысли о его неосуществимости. Отсюда двойственность его этических, эстетических и социально–политических устремлений. То он кричит: «Я на земле!», то становится сторонником «чистого искусства». От впечатлений жизни, как метко заметил Л.М.Лопшан, он «отделывается», превращая пережитое в сюжеты, освобождая тем себя от нравственной ответственности за поступок.

В конце урока делаем заключение: Райский — эстет, художник. Отталкиваясь от этого вывода, мы начнем разговор на четвертом уроке. К нему учащиеся должны сделать выписки (или закладки в тексте романа), свидетельствующие об отношении Гончарова к центральному герою, найти высказывания Райского о страсти, любви, красоте и творчестве.
Вопрос об отношении автора к своим персонажам, правомерный почти на всех уроках литературы, при изучении нашей темы становится едва ли не самым уместным: ведь Райский — центральный персонаж и, помимо упражнений в области музыки и живописи, он еще начинающий романист. Гончаров пишет о «коллеге». Он впервые в русской литературе дает развернутый опыт исследования художественного типа мышления. Поэтому четвертый урок я начинаю с вопроса: «Скажите, как относится писатель к главному персонажу?»

Если пауза недоумения становится слишком долгой, я говорю, что есть две точки зрения на этот вопрос. В.Г.Короленко, например, считал, что автор относится к Райскому «с явным пренебрежением». Такое мнение понять можно. Писатель действительно критикует бесплодную барски–дворянскую романтику Райского, его пассивность. Он нелицеприятно изображает недостатки своего персонажа: постоянную экзальтированность, отсутствие целеустремленности, сибаритство. Автор в своем взгляде на жизнь поднялся выше людей, не преодолевших в себе праздной и пустой романтики. Потом зачитываем подготовленную на доске, но до времени прикрытую цитату А.П.Рыбасова: Гончаров «через свою Веру высказал Райскому свой ласковый гнев, радушную досаду и снисходительное отрицание». Прежде чем обосновать большую убедительность второго мнения, я говорю о том, что образ Райского стоил Гончарову много труда, тревоги и душевного напряжения. Возникли трагические недоразумения с И.С. Тургеневым. Человек мнительный, Гончаров полагал, что Тургенев украл у него подготовительные материалы к образу Райского и использовал их, создавая образ скульптора Шубина в романе «Накануне» (1860). Дело шло к дуэли. И лишь третейский суд в составе П.В.Анненкова, А.В.Дружинина и С.С.Дудышкина предотвратил ее. Далее я прошу пересказать или зачитать ребят два–три эпизода, где очевидно отношение автора к поступкам героя: например, сцену неудавшегося напутствия Борисом жены Козлова на стезю добродетели.

Самое же главное, что Райский–alter ego автора по крайней мере в сфере мыслей. Снисходительность к герою вызывается тем, что Гончаров в образе Райского на умонастроение «лишнего человека» 40–50–х гг. наслоил свои консервативные взгляды 60–х гг. Райский проповедует по воле автора теорию «органического развития», исключающую не только революции, но и динамические, радикальные преобразования. Не забудем также, что Райский, как и его создатель, будучи человеком умеренно прогрессивных воззрений, посвятил себя служению искусству. «Пламенное рассуждение Кирилова,— пишет Наталья Старосельская,— мучительные попытки дилетанта Райского обрести себя в искусстве — все это одухотворено мыслями самого писателя: что есть художник? в чем его долг перед искусством и человеком? в чем его историческая роль?» (Здесь, кстати, учащиеся и зачитывают то, что они подготовили дома по этим вопросам.) По мысли Райского, художник призван показать людям, «как они живут, блаженствуют и умирают»... Он должен воплотить также свой идеал, для этого он обречет себя на аскетизм, «встанет бодр, бесстрастен, силен...». На это оказался способен Н.В.Гоголь, сам Гончаров, но Райский — нет. Этот персонаж не в состоянии выдержать груза одиночества: «...везде сон, тупая тоска, цели нет»,— жалуется Райский Вере. Фактически Гончаров трансформировал проблему «лишнего человека», выведя на первый план его психологическую несостоятельность, его «неумение жить» не только в общественном, но и в кругу узком, семейном. Сопоставляя в этой частной сфере автора и его героя, мы высвечиваем творческий аскетизм первого и неспособность на подвижничество второго. На словах Райский был «равнодушен ко всему на свете, кроме красоты». А на деле он и искусство готов был считать чем–то ничтожным перед «сладкими бурями» страсти. Либерально–эстетские фразы прикрывают в Райском его сластолюбивую, дряблую, барскую натуру. 
Читать новости: