Свою басню о Сочинителе Крылов написал, очевидно, не позже конца 1816 г. К этому времени только-только закончились войны с Наполеоном, в том числе и последняя, стодневная. Франция была оккупирована союзными войсками; вернувшиеся эмигранты с Бурбоначии во главе надеялись на полную реставрацию предреволюционного положения и на возврат всех своих привилегий. Каково будет дальнейшее развитие событий во Франции — судить было трудно, возникали самые печальные предположения и самые безнадежные прогнозы. Какое же место, какую позицию в русском и европейском общественном мнении 1816 г. занял Крылов со своей басней? В 1824 г., отвечая А. И. Тургеневу, Вяземский писал, что «басня Крылова подлая и угождение нынешнему мнению. Она мне всегда была тошна».

Действительно ли таково было отношение декабристски настроенных литераторов к этой басне? И самого Вяземского к ней в 1817 г.? Так, например, Н. И. Тургенев, общественно-политические позиции которого уже в то время установились в полной мере, к данной басне Крылова отнесся без всякой вражды и, более того, дважды ее похвалил. 4 января 1817 г. он в письме к брату Сергею Ивановичу с возмущением писал о торжественном заседании в Публичной библиотеке 2 января 1817 г., но басни, там прочитанные Крыловым (среди них «Сочинитель и Разбойник»), он назвал «лучшим плодом библиотеки», 8 а 24 февраля он произнес в «Арзамасе» речь, которую заключил похвалой этим же басням Крылова: «Так продолжалась панихида Библиотеки, а сия жертва невежества, дурного вкуса испустила последние вздохи жизни при отходных чтецах ее, как вдруг Крылов баснями своими исторг ее из объятий смерти, а слушателей из объятий Морфея».

Благожелательное отношение Н. И. Тургенева к «Сочинителю» Является простой случайностью. Взгляд Крылова на Французскую революцию, высказанный в этой басне, разделяли в это время многие из числа будущих деятелей тайных обществ. В. В. Пугачев считает, что «до 1812—1814 гг. передовые русские мыслители обращали внимание в основном па политико-юридические ее (Французской революции, — И. С.) последствия, не замечая связанных с ней социально-экономических перемен. Диктатура Наполеона казалась им логическим результатом Французской революции. Отсюда проистекало отрицательное отношение и к буржуазной революции, происшедшей во Франции, и к идее насильственной революции вообще. И только после войны 1812—1814 годов социально-экономические последствия революции привлекли внимание передовых людей России, и, увидев их теперь, будущие декабристы и их единомышленники признали, поняли благотворное влияние Французской революции».10 На сходных с В. В. Пугачевым позициях стоит и В. А. Теплова, которая пишет, что'«отрицательное отношение к Французской революции, особенно якобинской диктатуре и наполеоновскому деспотизму, соответствовало общему отрицательному отношению к Французской революции в России в начале XIX в. Даже такие выдающиеся умы своего времени, как П. И. Пестель, Н. Тургенев, в 1812—1813 гг. считали, что Французская революция принесла лишь одни разрушения, что она скомпрометировала идеи французских просветителей. Только с 1815—1816 гг. у них появилась мысль о неизбежности революции, а ее начальный этап, ее результаты оцениваются теперь положительно».

Таким образом, можно считать, что позиция Крылова по отношению к «наследию» XVIII в. в 1816 г., когда эта басня писалась, не была чем-то исключительным и что в ней отразился один из этапов его размышлений над загадками истории и значением для нее различных видов общественной активности человека. итоге своих размышлений Крылов склоняется к тому, чтобы предпочесть упорную и незаметную работу каждодневного усовершенствования условий жизни неоправданному энтузиазму сторонников насильственных перемен.

В двух баснях («Камень и Червяк», «Пруд и Река»), написанных не позже мая 1814 г. и опубликованных в «Новых баснях» (1816), презрение к застою, рутине, инертности и общественной пассивности выражено совершенно недвусмысленно. В первой из этих басен Камень, обиженный невниманием к нему и радостным приемом, оказанным Дождю, жалуется:
Так я уж веки здесь: тих, скромен завсегда.
Лежу смиехонько, куда меня ни бросят,
А не слыхал себе спасибо никогда.

Червяк заканчивает свой ответ Камню так:
А ты на ниве сей пустое только бремя.

Первоначально Крылов предполагал поместить в этой басне намек на только что умершего Кутузова. В вариантах сохранились такие строки:
Есть люди, коих бог, конечно, избирает.
Таков вельможа, мудрый вождь,
Хоть иногда судьба их жизнь и пресекает,
Но жизнь сия, как благотворный дождь,
Здесь по следам своим лишь благо оставляет.

Затем он от этих строк отказался совсем, отдав предпочтение более обобщенному варианту окончательной редакции. Ему показалось более важным придать всеобщность своей мысли, усилить ее «философичность» (в духе XVIII в.), показать, что застой и мертвечина вообще враждебны живой жизни. С еще большей прямотой и последовательностью эта тема развита в басне «Пруд и Река», в которой Пруд удивляется непрерывной деятельности Реки и не может нахвалиться своим покоем:
Не знаю даже я, каков тяжел челнок;


 







И много, ежели случится,
Что по воде моей чуть зыблется листок,
Когда его ко мне забросит ветерок.
Что беззаботную заменит жизнь такую?
За ветрами со всех сторон,
Не движась, я смотрю н суету мирскую
И философствую сквозь сон.

В ответ на эту философию застоя Река говорит Пруду:
А, философствуя, ты помнишь ли закон?
свежесть лишь вода движеньем сохраняет?

Можно предполагать на основании сопоставленных выше басен, что, по Крылову, закон жизни — движение, а не топтание на одном месте. По-видимому, общему движению жизни, ее освежению так же мало способствуют «дерзкие безумцы», которые набегают перед и потому приносят только вред, как и бесплодно лежащие на одном месте Камни. Движение истории, хотя общий смысл его и не поддается объяснению, осуществляется, по мнению Крылова, усилиями тех, кто делает добросовестно свое частное дело, именно потому совпадающее с общим: ходом жизни, что делается оно не во имя головных утопических идей, а во имя самой жизни, является ее неотделимой частью. О таких людях оворит с огромным уважением Крылов в басне «Две Бочки»:

Кто дёлов истинно, — тих часто на словах.
Великий человек лишь громок на делах,
И думает свою он крепку думу Без шуму.

К этим басням примыкает «Огородник и Философ», где нет отрицания науки как таковой. Огородник в ответ на слова Философа: «Невежа, восставать против наук ты смеешь?» — говорит:
Нет, барин, не толкуй моих так криво слов;
Коль ты что путное затеешь,
Я перенять всегда готов.

При этом от себя автор называет философа «недоученным», он «великий краснобай, названый друг природы», т. е. его наука ложна, так как она вся в отвлеченностях, не считается с опытом и практикой многих поколений, с их трудовыми навыками, в которых сохраняется действительное, проверенное веками знание. Но в отличие от просветителей XVIII в., убежденных в том, что можно рационально постигнуть смысл истории, ее цели и пути, Крылов думает теперь, что человеку недоступно такое познание и что ему должно ограничить себя нравственной оценкой происходящего в мире, — оценкой, для которой есть всеобщая мера ценностей