Раскольникова страшно тревожило предстоящее свидание с Соней: он должен был объявить ей, кто убил Лизавету.
- Что бы со мной без вас было! - проговорила она, когда он вошел в комнату. - Что там теперь? Сейчас было хотела идти, да все думала, что вы зайдете.
Он рассказал ей все.
- Ах, Боже мой! - взволновалась Соня, - пойдемте скорее...
- Вечно одно и то же! - вскричал раздражительно Раскольников. - У вас только и в мыслях, что они! Побудьте со мной. А Катерина Ивановна уж, конечно, вас не минует.

Соня в мучительной нерешимости присела на стул. Раскольников молчал, глядя в землю и что-то обдумывая.
- А если бы Лужин упрятал вас в острог? Не случись тут меня и Лебезятникова. Что тогда? Помните, что я вчера говорил?
Она не ответила. Тот переждал.
- Представьте себе, Соня, что вы знали бы намерения Лужина заранее, знали бы, что через них погибнет Катерина Ивановна, да и дети. Если бы вдруг все это теперь на ваше решение отдали: Лужину жить на свете и делать мерзости, а умереть Катерине Ивановне? Как бы вы решили, кому из них жить, а кому умереть?
- Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно? - с отвращением сказала Соня. - Я Божьего промысла знать не могу.
Он закрыл руками лицо и склонил вниз голову.
- Что с вами? - спросила Соня, ужасно оробев.
- Помнишь ты, что я вчера хотел тебе сказать? Я сказал, что, если приду сегодня, то скажу, кто убил Лизавету. Он хороший приятель мой. Он Лизавету эту... убить не хотел... Он старуху убить хотел и ограбить... А тут вошла Лизавета... Он ее и убил.

Прошла целая ужасная минута.
- Так не можешь угадать-то? Кто убил-то? - спросил он вдруг, с ощущением, как бы бросился вниз с колокольни.
- Н-нет, - чуть слышно прошептала Соня.
- Погляди-ка хорошенько на меня... Угадала? - прошептал он.
- Господи! - вырвался ужасный вопль из груди Сони.
Бессильно упала она на постель, лицом в подушки. Через мгновение быстро приподнялась, быстро придвинулась к нему, схватила его за обе руки и, крепко сжимая их, как в тисках, тонкими своими пальцами, стала смотреть на него. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени.
- Что вы это над собой сделали! - проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.
- Так ты не оставишь меня, Соня? - сказал он, с надеждой смотря на нее.
- Нет, нет, никогда и нигде! - вскрикнула Соня. - На каторгу с тобой пойду! Да как вы, вы, такой... могли на это решиться? - Она стояла ошеломленная.

Он с болью посмотрел на нее.
- Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.
- Это человек-то вошь!
- Да ведь и я знаю, что не вошь, - ответил он, смотря на нее. - Я догадался, Соня, что тот, кто крепок умом и духом, тот властелин, - продолжал он, - но власть дается только тому, кто посмеет взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! Я... я захотел осмелиться и убил... я только осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!
- О, молчите, молчите! - вскрикнула Соня. - От Бога вы отошли, и вас Бог поразил, дьяволу предал!..
- И не для того я убил, чтобы, получив деньги и власть, сделаться благодетелем человечества. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня. Вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли или нет. Тварь ли я дрожащая или право имею...
- Убивать? Убивать-то право имеете? - всплеснула руками Соня.
- Э-эх, Соня! - вскрикнул он раздражительно, облокотившись на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.
- Экое страдание! - вырвался мучительный вопль Сони.
- Что теперь делать, говори! - спросил он, вдруг с безобразно искаженным от отчаяния лицом.
- Что делать! - воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали, - Поди сейчас, сию же минуту на перекресток, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету на все четыре стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда Бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь?

- Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ли на себя надо? - спросил он мрачно.
- Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.
- Нет! не пойду я к ним, Соня.
- А жить-то как будешь? Прошло несколько минут.
- На тебе крест есть? - вдруг неожиданно спросила Соня. - Нет, ведь нет. На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок. Я теперь Лизаветин стану носить.
- Не теперь, Соня. Лучше потом, - прибавил он, чтобы ее успокоить.
- Да, да, лучше, лучше, - подхватила она с увлечением, - как пойдешь на страдание, тогда и наденешь.
В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь.
- Софья Семеновна, можно к вам? - послышался чей-то очень знакомый вежливый голос.


 




Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия Лебезятникова заглянула в комнату.
Лебезятников имел вид встревоженный.

- Я к вам, Софья Семеновна. Извините... Там у нас Катерина Ивановна с ума сошла. - То есть оно так кажется. Мы не знаем, что и делать. Ее оттуда-то, кажется, выгнали, может, и прибили... Она бегала к начальнику Семена Захарыча, дома не застала; он обедал у какого-то генерала... Вообразите, она махнула туда. Можете представить, что там вышло... Разумеется, выгнали; она рассказывает, что она сама обругала и чем-то в него пустила. Она кричит, что раз все ее бросили, то она возьмет детей и пойдет на улицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать.
Соня схватила мантильку, шляпку и выбежала из комнаты, одеваясь на бегу. Раскольников и Лебезятников вышли вслед за нею.

На канаве, не очень далеко от моста и недалеко от дома, где жила Соня, столпилась кучка народу. Слышался хриплый и надорванный голос Катерины Ивановны. Это было странное зрелище, способное заинтересовать уличную публику. Катерина Ивановна бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при народе как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их... Потом бросалась к публике и говорила: «Смотрите, до чего доведены дети благородного отца».
Силы покинули ее, она споткнулась и упала.
- Разбилась в кровь! О Господи! - вскрикнула Соня, наклоняясь над ней.
- Помирает! - закричал кто-то.
- С ума сошла! - проговорил другой.
- Господи, сохрани! - проговорила женщина, крестясь.
Катерину Ивановну принесли на квартиру к Соне.
Говорили про доктора и про священника.
Между тем Катерина Ивановна отдышалась. Кровь еще покрывала ее иссохшие губы. Она повела кругом глазами, осматриваясь.
- Так вот ты как живешь, Соня! Ни разу-то я у тебя не была... привелось... Иссосали мы тебя, Соня... Полечка, Леня, Коля, подите сюда... Ну, вот, Соня, бери их... с рук на руки, а с меня довольно!

Ее опустили на подушку.
- Что? Священника... Не надо... На мне нет грехов!.. Бог и без того должен простить... Сам знает, как я страдала!.. А не простит, так и надо!..
Она хрипло и трудно дышала, что-то как будто клокотало в горле. Вдруг бледно-желтое, иссохшее лицо ее закинулось навзничь, рот раскрылся, ноги судорожно протянулись. Она глубоко-глубоко вздохнула и умерла.
Раскольников отошел к окну. К нему подошел Свидригайлов.
- Родион Романович, имею вам два нужных словечка передать. Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя. Знаете, были бы деньги, а ведь я вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятьсот рублей капиталу, чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.
- С какими же целями вы так разблаготворились? - спросил Раскольников.
- Э-эх! Человек недоверчивый! - засмеялся Свидригайлов. - Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну, просто, по-человечески, не допускаете, что ль? Ведь не вошь же была усопшая, как какая-нибудь старушонка процентщица.

Раскольников похолодел.
- По-почему вы знаете? - прошептал он.
- Да ведь я здесь, через стенку, у мадам Ресслих стою. Сосед-с.
Часть шестая
Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Одно событие он смешивал с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождающаяся даже в панический страх.
Особенно тревожил его Свидригайлов, можно сказать, что он как будто остановился на Свидригайлове. Они встречались несколько раз у Сони. Аркадий Иванович распоряжался похоронами Катерины Ивановны и устройством детей.
Однажды, встретив Раскольникова у Сони, Свидригайлов пристально посмотрел ему в глаза и, помолчав и понизив голос, спросил:
- Да что вы, Родион Романович, такой сам не свой? Право! Слушаете и глядите, а как будто и не понимаете. Вы ободритесь. Эх, Родион Романович, - прибавил он вдруг, - всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с... Прежде всего!
Соня, когда он подошел к ней после панихиды по Катерине Ивановне, вдруг взяла его за обе руки и приклонила к его плечу голову. Этот короткий жест даже поразил Раскольникова. Он пожал ей руку и вышел. Ему стало ужасно тяжело. Его не покидало беспокойство. Впрочем, он догадывался, что его тревожит. «Нет, уж лучше бы какая борьба! Лучше бы опять Порфирий... или Свидригайлов... Поскорей бы опять какой-нибудь вызов, чье-нибудь нападение...»
В эту ночь, перед утром, он проснулся в кустах, на Крестовом острове, он не помнил, как попал сюда. Придя уже рано утром домой, завалился на диван и заснул. Когда проснулся, голова его была посвежее. Настасья принесла поесть. Он ел и пил с аппетитом, чуть не с жадностью.

Дверь отворилась, и вошел Разумихин.
- А! ест, стало быть, не болен! - сказал он, взял стул и сел напротив Раскольникова.
- Ты давно моих видел? - спросил Родион.
- Сегодня был у них. Авдотья Романовна утром письмо получила, оно ее очень встревожило.
- Какое письмо?
- Не знаю. Посидели, помолчали.
- Кстати! Помнишь это убийство? Старуху-то? Ну, так знай, что убийца этот отыскался, сознался сам и доказательства все предоставил. Это один из тех работников, красильщики-то, помнишь, я их тут защищал?
- Скажи, пожалуйста, откуда ты это узнал? - с видимым волнением спросил Раскольников.
- От Порфирия. Он это отлично разъяснил. Психологически разъяснил, по-своему.
Когда Разумихин ушел, Раскольников встал, повернулся к окну, толкнулся в один угол в другой... Он был в странном волнении.
Итак, Порфирий сам еще и разъяснил Разумихину, психологически ему разъяснил! Да чтобы Порфирий поверил хоть на одну минуту, что Миколка виновен... Что у него за цель отводить глаза Разумихину?
Раскольников взял фуражку и, задумавшись, пошел из комнаты. Но только он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием. Тот входил к нему, Раскольников остолбенел на одну минуту. Он вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может быть, развязка!»

- Не ждали гостя, Родион Романович, - вскричал, смеясь, Порфирий Петрович. - Давно завернуть собирался. Куда-то собрались? Не задержу. Только вот одну папироску, если вы позволите.