В 1808 г. Жуковский напечатал в «Вестнике Европы» «русскую сказку» «Три пояса» - вольный перевод «восточной» повести Сарразена. Сопоставление русского текста сказки с французским оригиналом, осуществленное Эйхштедт, весьма интересно по своим результатам и показывает, что подобное изучение прозаических переводов Жуковского заслуживает продолжения. Наблюдения исследовательницы убеждают, что основные принципы Жуковского - переводчика стихов и прозы обнаруживают много нищего, хотя сам поэт (и как раз на страницах «Вестника Европы») склонен был подчеркивать различие между стихотворным и прозаическим переводом, утверждая, что «переводчик в прозе ость раб; переводчик в стихах - соперник».

Переводя Сарразена, Жуковский придает сказке «Три пояса» условно русский колорит. Он переносит действие из Самарканда и Киев времен князя Владимира, переименовывает трех сестер, героинь ее, на русский лад и рассеивает в своем рассказе приметы русского. По этого мало. В характере главной сказочной героини, которая, конечно же, не случайно оказалась тезкой балладной Людмилы, переводчик усиливает черты скромности, простоты, нравственной чистоты. «Жуковский не только приладил ее к русской древности, как он понимал ее, - писал о сказке «Три попса» А. Н. Веселовский, - но и к своему психологическому настроению; характерный прием творчества, с которым мы встретимся не раз». «Русская сказка» Жуковского - своеобразная параллель его «русской балладе», оконченной 14 апреля 1808 г., «Людмиле»: у переводимых им прозаиков, как и у поэтов, Жуковский ищет и выводит на свет свое, близкое собственному душенному настроению, творчески преобразовывая исходный, «чужой» текст.

Этот определяющий признак, которым руководствовался Жуковский, собирая, по собственному выражению, «подать со всех Времен и народов»,66 яснее всего обнаруживается в отзвуках переводной прозы «Вестника Европы», характерных для нее тем и мотивов в оригинальном творчестве последующих лет и, в частности, в поэзии Жуковского.

Осуществляя свою программу самообразования, Жуковский постепенно преодолевает жанровую и тематическую узость, привитую ему пансионским воспитанием. Поэтические его переводы отличаются исключительным разнообразием, которое послужило Резанову основанием заподозрить в них сознательное освоение разных литературных форм. Примерно осенью 1806 г. поэт начинает (и, как правило, не доводит до конца) переводы ряда произведений, принадлежащих к повествовательным жанрам поэзии. Среди прочего был начат и неокончен перевод баллады Бюргера «Ленардо и Блаидина» - рассказ о любви принцессы и прекрасного ее слуги, который в сознании переводчика связывался с крепнущим чувством его к Маше Протасовой. Этот набросок равно примечателен в предыстории первой баллады Жуковского - «Людмилы» и завершенной менее чем через год после нее прозаической повести «Марьина роща».

Стихи «на Марьину рощу» Жуковский «начал было сочинять в Свирлове», где жил он у Карамзина в конце 1802 - первой половине 1803 г. Рукопись стихотворения не сохранилась, известны сейчас лишь два стиха, особенно поразившие автора после смерти Андрея Тургенева и цитированные им в письме к И. П. Тургеневу: Что ждет меня в дали на жизненном пути? Что мне назначено таинственной судьбою?


 






Стихотворный размер этих уцелевших строк, и интонационный их строй, и смысл говорят как будто, что стихи «на Марьину Р»щу» были медитативной элегией, и это как нельзя лучше согласуется с нашими представлениями о раннем Жуковском. Далеко ли пошла работа над стихами в Свирлове, мы не знаем. Можно лишь полагать, что поэт читал написанное Карамзину и даже И.И.Дмитриеву: в письме Дмитриева, помеченном 1806 г., можно уловить отзвук знакомства с этим замыслом. Побуждая Жуковского к творчеству, он писал здесь: «Не зародился ли какой-нибудь внучек Марфы Посадницы? Но я лучше бы желал увидеть колдунью в Марьиной роще». Во всяком случае, в списке под названием «Что сочинить и перевесть», составленном Жуковским до декабря 1804 г., пункт «Марьина роща» следует, по-видимому, истолковать как указание на то, что Жуковский еще и в это время думал вернуться к начатым в Свирлове стихам.

Унаследовала ли повесть «Марьина роща» замысел свирловских стихов? Для ответа на этот вопрос материала явно недостаточно - все те же два стиха, процитированные Жуковским. Вопросы, заключенные в этом крошечном фрагменте, повестью усвоены («О! что ты принесешь мне, время будущее, время далекое, время неизвестное?» вопрошает судьбу герой, тогда когда читатель уже знает, что его ожидают невосполнимые утраты). Усвоена «Марьиной рощей» и элегическая тональность свирловских стихов, ставшая определяющей для прозаической повести в целом. Тем самым, не разрешив вопроса, был ли в стихах предвосхищен замысел «Марьиной рощи», мы убедились, что и в этом случае стихи и проза Жуковского тесно связаны между собой.

Карамзин в «Бедной Лизе» создал предание, поэтизировавшее окрестности Симонова монастыря. Жуковский облек ореолом мечтательной романтики другой уголок Москвы - Марьину рощу. И все же не стоит преувеличивать близости между этими двумя повестями. Различие между «Бедной Лизой» и «Марьиной рощей» не менее (а может, и более) существенно, нежели их сходство.

«Марьина роща» - вершина романтической прозы Жуковского. Другие грани его дарования прозаика приоткрывает написанное в одном году с «Марьиной рощей» «Печальное происшествие, случившееся в начале 1809 года». Исполненное «мучительного негодования», оно вызвано тем же социальным явлением, что и одно из самых острых писем С. фон Ферельцта в его «Путешествии критики» (1810, напечатано в 1818), и предваряет не только позднейшую деятельность Жуковского в защиту крепостных интеллигентов, по и ряд повестей на близкую тему вплоть до «Сороки-воровки» А. И. Герцена.