Ранние переводы способствовали расширению повествовательной и стилистической палитры молодого писателя, его раскрепощению от однообразных, повторяющихся форм и тематических клише ученических медитаций. Они стали для Жуковского своеобразным окном из малого мира отвлеченных размышлений и чувствований в большой мир сюжетного повествования с присущим ему многообразием сюжетно-фабульных возможностей, художественных тем и образов.

В ранних переводах Жуковского, в прозаических, как и в стихотворных, уже первые исследователи обнаруживали следы ограниченного владения языком оригинала. И все же специфические трудности перевода как такового отступали в работе молодого переводчика на второй план перед трудностями, связанными с современным ему состоянием родного литературного языка: даже два десятилетия спустя русский литератор, по выражению Пушкина, был «принужден создавать обороты слов для понятий самых обыкновенных». Лирические медитации с их краткостью, отточенной формой, с необходимой приметой жанра - интонационным движением: предъявляли к стилю прозы повышенные, но специфические требования. Повествовательная проза Коцебу, в которой «исторические» описания соседствовали с драматическими сюжетными перипетиями, сентиментальные картины - с архаической патетикой риторических периодов, гражданский и патриотический пафос мужественных и чувствительных швейцарских героев Флориана, ироническая стилистика его «Розальбы» способствовали тому, что слог Жуковского-переводчика обретал разнообразие и гибкость. Литературные стили эпохи становились для него объектом не одного лишь читательского восприятия или критической оценки, но воспроизводились творчески, обогащая собственные художественные возможности.


 



Только опыт Жуковского-переводчика (и еще - поэта) объясняет, какими путями совершалось становление его прозы, как случилось, что уже в начале 1803 г., в конце рецензии Жуковского на «Путешествие в Малороссию» П. И. Шаликова мы встречаем мастерский художественно-описательный фрагмент, в котором смена интонаций несет в себе заряд скрытой авторской иронии, а восторженно-патетическое восклицание в стиле Шаликова сменяется картиной тихого и прекрасного московского вечера.

    * «Иной, - пишет Жуковский, - прочитав эту статью, скажет самому себе: поеду в Малороссию; там такие прекрасные вечера! Ах! если б скорее пришло лето! Но я скажу ему на ухо: не езди и Малороссию для одних летних прекрасных вечеров; они и здесь, и Москве, прекрасны. Ведешь на пространное Девичье Поле; там, где возвышаются гордые стены Девичьего монастыря, сядешь на высоком берегу светлого пруда, в котором, как в чистом зеркале, изображаются и зубчатые монастырские стены с их башнями, и златые главы церквей, озаренные заходящим солнцем, и ясное небо, на котором носятся блестящие облака; сядешь, и с тихим, спокойным чувством будешь смотреть, как солнце, приближаясь к горизонту, начнет бледнеть, мало-помалу терять свой ослепляющий блеск и, обратись в багряный, пламенный шар, бросит последний, умирающий взор на тихую реку, на отдаленный лес, на монастырские стены, на золотые главы церквей, и потухнет. А ты, мой любезный читатель, между тем будешь сидеть задумавшись, мечтать, прислушиваться к тихому гласу вечера, к журчанию вод, к дыханию ветра, который будет колебать тростник, растущий на берегу пруда, и струить зеркальную воду; пленишься вечером и… забудешь о Малороссии!».

Стершимся от долгого употребления лексическим формулам и заемной философичности, которыми насыщено шаликовское описание вечера в Малороссии, Жуковский не просто противопоставляет психологическую достоверность, точные, списанные с натуры детали, неподдельный лиризм своей картины. Отзыв его о Шаликове по смыслу шире обычной журнальной рецензии. Он построен как цепь «невольных» отступлений от предмета критического разбора, и в этих-то отступлениях (как показал В. И. Резанов, тесно связанных с лирикой Жуковского) накапливаются приметы другого путешественника. Он наделен «тонким, наблюдательным взором», «образованною душою» и ничем не похож на Шаликова. Цитированная выше концовка этого необычного по форме отзыва - образец простого и точного описания природы и человека - окончательно превращает статью в выражение собственной литературной программы Жуковского, несходной с программой автора «Путешествия в Малороссию».

Знак признания успехов Жуковского-прозаика - появление его произведений, оригинальных и переводных, на страницах «Вестника Европы» за 1803 г. К известным фактам этого рода следует, видимо, прибавить еще один. В июньской и июльской книжках «Вестника» появилась повесть г-жи Жанлис «Меланхолия и воображение». В июльском номере журнала при названии повести находится примечание: «Здесь первые двадцать страниц переведены не издателем, а одним молодым человеком, которого приятной слог со временем будет замечен публикою».