Единственные строки от автора — заглавие произведения. Далее следует исповедь героя. Сначала его дневник, который внезапно обрывается и сменяется воспоминаниями : «Вот уж почти целый месяц прошел, как я не притрагивался к этим заметкам моим, начатым под влиянием впечатлений, хотя и беспорядочных, но сильных» (5, 281). Достоевский впервые после попытки дневниковой формы в рукописях «Преступления и наказания» обращается к дневнику героя в закопченном произведении, впервые и в последний раз. Дневниковые записи, почти синхронные происходящим событиям, не дают возможности для глубокого осознания пережитого, вместе с тем, чем интенсивнее переживание, тем менее охотно герой Достоевского берется за перо. Здесь действуют отчасти те же причины, по которым и сам Достоевский, иногда принимаясь за дневник, вскоре оставлял его.

Итак, через месяц после «катастрофы» учитель Алексей Иванович возвращается к рассказу, чтобы дать себе «по возможности точный отчет во всем приключившемся» (5, 282). Именно при описании событий, перевернувших жизнь героя, неожиданно прорывается обращение к читателю или слушателю, о котором раньше и речи не было.

И, наконец, последняя часть рассказа, последняя глава (XVII) пишется спустя еще год и восемь месяцев. Таким образом, романное время состоит как бы из трех ступеней, дающих герою возможность на расстоянии более внимательно проанализировать свою жизнь и окружающих его людей. Тем пе менее многое из того, что рассказывает Алексей Иванович, понято им далеко не полно и даже неверно. Яркий пример — его сблиягение с Полиной, внезапное бешенство ее, когда она бросает ему в лицо пятьдесят тысяч франков и уходит к мистеру Астлето. Из описания событий возникает совершенно определенный характер инфернальной женщины, страстно любящей героя и ненавидящей безумство рулеточной игры, власть денег с неменьшей силой, чем потом Настасья Филипповна. Однако в сознании Алексея Ивановича — весьма банальная мысль, наподобие того, что думали о Настасье Филипповне ее знакомые: «Я знаю, она, конечно, в ту минуту была не в своем уме, хоть я и пе понимаю этого временного помешательства» (5, 298). И далее: «Тщеславие подсказало ей не поверить мне и оскорбить меня» (там же). Можно подумать, что поскольку в конце романа герой узнает от Астлея о любви Полины, то тем самым понимание этого как бы входит в его кругозор. Однако это не так. Мистер Астлей только сообщает о факте, но понимание всей глубины и сложности характера Полины остается за пределами его рассказа, за пределами кругозора Алексея Ивановича — только в авторском кругозоре. В отповеди Астлея учителю — все тот же самоуверенный тон делового человека, то же морализирование, которое знакомо нам по голосам оппонентов подпольного человека. Несмотря на резонность ого доводов, он ограничен и не может вникнуть в духовную драму своего собеседника: «Да, вы погубили себя. Вы имели некоторые способности, живой характер и были человек недурной; вы даже могли быть полезны вашему отечеству, которое так нуждается в людях, но — вы останетесь здесь, и ваша жизнь кончена» (5, 317).

Алексей Иванович прав, заявляя: «Ничего не может быть нелепее морали в такое время Если б они знали, до какой степени я сам понимаю всю омерзительность теперешнего моего состояния, то, конечно, уж не повернулся бы у них язык учить меня» (5, 311). При всем сочувствии автора этому признанию, истинность которого подтверждена глубоким страданием героя, Достоевский далек от уверенности, что «возрождение, воскресение» Алексея Ивановича произойдет так скоро, как ему кажется. Объективным доказательством этого служит возвращение героя, жаждущего начать новую жизнь, к рулеточной игре. Чтобы прорвать заколдованный круг, герой опять в него возвращается. Обреченность такого пути, не сознаваемая повествователем, очевидна лишь в авторском аспекте. Заметим, что Достоевский-художник преодолел безумную, губительную страсть игрока за год до того, как это произошло в его собственной жизни.




 






В работе над предыдущим замыслом — «Житие великого грешника», с которым внутренне связан «Подросток», писатель больше склонялся к авторскому повествованию: «№. Топ (рассказ житие, т. е. хоть и от автора, но сжато, не скупясь на изъяснения, но и представляя сценами. Тут надо гармонию)» (ЗТ, 102). Рукописи к «Подростку» показывают, что уже на ранней стадии разработки сюжета, по мере выдвижения юноши как главного героя романа, перед Достоевским встал вопрос о повествователе. Проблема выбора приобрела необычайную остроту и долго (на протяжении почти двух месяцев) владела творческим вниманием писателя. «Говорят, что тон и манера рассказа должны у художника зарождаться сами собою. Это правда, но иногда в них сбиваешься и их ищешь» (П. И, 194),—писал однаяеды Достоевский. От чьего имени вести рассказ — от автора или героя? Мы видим, как всесторонне обсуждает Достоевский этот вопрос наедине с собой, отмечая 1) своеобразие формы от «я», 2) ее преимущества по сравнению с авторским повествованием, 3) ее недостатки и трудности. «Обдумывать рассказ от Я. Много выгоды, много свежести, типичнее выдается лицо подростка. Милее. Лучше справлюсь с лицом, с личностью, с сущностью личности . Наконец, скорее и сжатее можно описать.

Аркадий Долгорукий — единственный герой Достоевского из числа «подпольных» (за исключением «смешного человека», чья исповедь больше похожа на проповедь), который, несмотря на многие искушения жестокого и преступного буржуазного мира, не только находит в себе силы выйти из подполья в жизнь, но и обнаруживает высокие, непобедимые нравственные качества. Неопытность, наивность, даже мальчишество сочетаются в подростке с природным умом, жадным интересом к людям, стремлением познать смысл жизни, с огромной энергией добра. При некотором изначальном сходстве с рассказчиком «Записок нз подполья» (пафос отчуждения — «пойду в мою свободу, в мою волю, в скорлупу, в мою идею» — ЛН, т. 77, с. 254), он резко от него отличается. Прежде всего, в противоположность подпольному философу, он стремительно эволюционирует, он жаждет перемен и переживает их. Если всякий исповедальный рассказ имеет минимум два времени — время, когда происходили события, и время самого рассказа, то в «Записках из подполья», как мы уже отмечали, идейный и нравственный результат такого временного разрыва сравнительно ничтожен. Подпольный мыслитель за долгие годы сиденья в своем углу мало изменился, и это лишнее доказательство его духовной обреченности. Подросток, наоборот,—весь в движении. И в рукописи, и в тексте романа постоянно встречаются сопоставления «того» и нынешнего времени, в котором герой стал во многом другим: «Конечно, между мной теперешним и мной тогдашним — бесконечная разница» (VIII, 51); «Читатель помнит, впрочем, что я уже не раз восклицал: «О, если б можно было переменить прежнее и начать совершенно вновь!» Не мог бы я так восклицать, если б не переменился теперь радикально и не стал совсем другим человеком. Это слишком очевидно» (VIII, 293).

Судя по записям, у Достоевского было намерение высказать в приводимом письме авторскую точку зрения: «В финале. Подросток: Я давал читать мои записки одному человеку, и вот что он сказал мне (и тут привести мнение автора, т. е. мое собственное)» (404). В окончательном тексте дело обстоит сложнее. Николай Семенович во многом не похож на автора и даже противоположен ему, хотя излагает авторский взгляд на случайное семейство и задачи романиста, взявшегося изображать хаос современной жизни. Сам он, наоборот, симпатизирует толстовскому направлению: «Если бы я был русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев моих из русского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурных русских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя» (VIII, 474). Себя он называет человеком «спокойным и ищущим спокойствия» (там же). Чтобы отличие Николая Семеновича от автора было очевидным для читателя, Достоевский в первых же строках письма придает эпистолярному стилю бывшего воспитателя Аркадия несколько старомодную «красивость», некоторую витиеватость и назидательность: «И никогда не могли вы, незабвенный Аркадий Макарович, употребить с большею пользою ваш временный досуг, как теперь, написав эти ваши «Записки»! Вы дали себе, так сказать, сознательный отчет о первых, бурных и рискованных шагах ваших на жизненном поприще. Твердо верю, что сим изложением вы действительно могли во многом «перевоспитать себя», как выразились сами» и т. д. (473); «Разъясню сравнением или, так сказать, уподоблением» (474).

Таким образом, Николай Семенович — не «замаскированный» автор, а художественный персонаж, выражающий некоторые авторские мысли, подобно подростку, Версило-ву, Макару Ивановичу и даже Тришатову.