«Навечное обязательство живых перед павшими». Эти слова объясняют причины, побудившие Твардовского  вернуться, с одной стороны, к начатому еще во время войны  «Дому у дороги», а с другой - к «одним из самых удручающих и  горьких до физической боли в сердце» впечатлений минувших  лет - впечатлениям поездки осенью 1942 года под Ржев, где  шли затяжные, кровопролитные бои.  Замысел стихотворения «Я убит подо Ржевом» (1945-1946) в  определенной степени связан с мечтой Теркина - «услыхать  салют победный, что раздастся над Москвой».  Безымянный боец почти повторяет это пожелание, но в его  устах оно обретает новый смысл:  О, товарищи верные,  Лишь тогда б на войне  Ваше счастье безмерное  Вы постигли вполне.  «Стихи эти, - писал Твардовский уже много лет спустя, -  продиктованы мыслью и чувством, которые на протяжении всей  войны и в послевоенные годы более всего заполняли душу.

Навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а  их в себе, - так приблизительно можно определить эту мысль и  чувство».  Эти «мысль и чувство» постоянно углублялись, и поэт находил самые неожиданные возможности для их художественного  воплощения. 

    * Я - где корни слепые 
    * Ищут корма во тьме; 
    * Я - где с облачком пыли 
    * Ходит рожь на холме; 
    * Я - где крик петушиный 
    * На заре по росе; 
    * Я - где ваши машины 
    * Воздух рвут на шоссе…

В упомянутом выступлении 19 мая 1945 года Твардовский  взволнованно говорил о своем непосредственном ощущении цены  завоеванной победы: «Я пришел с войны живой и здоровый. Но  скольких я недосчитываюсь, - недосчитываюсь не в смысле родства и знакомства, а в том смысле, что сколько бы людей успели  меня прочитать и, может быть, полюбить, а их нет в живых. Это  была часть меня. Поэта на свете нет без того, что есть какие-то  сердца, в которых он отзывается. И это невозвратимо, потому  что сколько-то тысяч людей, знавших и читавших наши книги,  не вернутся. И я с ними что-то навсегда утерял». 

Здесь не просто повторяются и отзываются мысли, волновавшие Твардовского в пору завершения «Книги про бойца» и  высказанные в ее последней главе: 

    * Скольким душам был я нужен, 
    * Без которых нет меня. 
    * Скольких их на свете нету, 
    * Чтоб прочли тебя, поэт… 

Это дальнейшее развитие подобных мыслей, в чем-то уже  предвещающее последующую лирику автора. В стихотворении  «В тот день, когда окончилась война» (1948) естественно возникает новый мотив - неизбывной, «даже смерти… неподсудной»  живых и павших «связи обоюдной», а в частности - самого поэта и его былых читателей: 




 




    * В безгласный край, в глухой покой земли, 
    * Откуда нет пришедших из разведки,
    * Вы часть меня с собою унесли 
    * С листа армейской маленькой газетки. 
    * Я ваш, друзья, - и я у вас в долгу, 
    * Как у живых, - я так же вам обязан.

Высокий гуманизм, дань «Их памяти», как будет позже названо одно из стихотворений, вновь посвященных «мертвым,  безгласным», как бы уравновешивают, умеряют патетически-  торжественные, почти одические ноты, вызванные естественной радостью и гордостью победы, придавая стихам Твардовского благородную сдержанность, словно во исполнение завета  его героя: «ликовать не хвастливо…»

Да, война принесла нашему народу неисчислимые потери и  беды. Но это трагически усугублялось еще и решительным возвращением руководства страны после победы к прежним административно-репрессивным методам управления, от которых во  время войны приходилось в какой-то мере отказываться.  Тяжелейший налоговый пресс тяготел над обескровленной  деревней. Крайне разорительными для страны были всевозможные гигантские «стройки коммунизма».

Жестко подавлялись даже  зачатки свободомыслия, прорывавшиеся порой в литературе тревожные голоса. В очередной раз перекраивалась история, на этот раз совсем недавняя, связанная с преступными ошибками, допущенными перед войной и в самом ее ходе и повлекшими за  собой многомиллионные человеческие жертвы. Все, что можно  было истолковать как напоминание о той неимоверной цене,  которую народу в этих условиях пришлось заплатить за победу,  вызывало настороженность, а то и прямые нападки в печати. 

Не избежал этой участи и Твардовский, чьи очерки «Родина и  чужбина», полные живых отзвуков всенародной трагедии и трудных размышлений над нею, были квалифицированы в критике как  «фальшивая проза», а стихи, посвященные памяти павших, послужили поводом для укоров в «чрезмерной дани» этой теме и в «отставании» от задач новой, послевоенной действительности.

 Долго и трудно складывалась новая книга «За далью - даль»  (1950-1966).  Опыт «Василия Теркина» утвердил автора в мысли о возможности и плодотворности подобного дерзкого отказа от общепринятых литературно-повествовательных канонов. В своих  записях военных лет он нащупывает принцип новой формы, относившийся первоначально к одному прозаическому замыслу:  «… повесть не повесть, дневник не дневник, а нечто такое, в чем  явятся три-четыре слоя разнообразных впечатлений… Предчувствуется большая емкость такого рода прозы. Чего-чего не вспомнить, не скрестить и не увязать при таком плане! Дело только в  том, чтоб, говоря как будто про себя, говорить очень не «про  себя», а про самое главное» («Родина и чужбина»).

Результатом  применения этого принципа в поэзии и явилась «За далью -  даль».  С замыслом этой книги тесно связаны многие стихи послевоенных лет, в частности - «Мост» (1950), где и сам «экспресс, с  великой справившийся далью», и «мост певучий», в чьем торжественном гуле словно бы слились «и гром иных… мостов, и горделивый скрежет кранов, и пенье в поле проводов… и танков рокот…»  - все это неназойливо ассоциируется с недавней победой, с уже  сделанным народом и его потенциальными возможностями. 

Лирико-публицистический характер книги и в самом деле позволил автору «чего-чего не вспомнить, не скрестить и не увязать».  И, помимо всех отразившихся в ней забот, тревог, горестей и радостей, которые поэт переживал как гражданин, как «простой» современник читателей, Твардовский доверял ее страницам всю сложность и ответственность своего художественного долга.  И все-таки эта «пестрота» книги не только следствие изначального замысла («Согласно принятому плану вернусь назад,  рванусь вперед»).

Тут сказался и переходный, переломный характер самого времени, когда она писалась, который можно было  бы определить словами Твардовского, хотя и сказанными ранее  и по другому поводу: «трудная с прошлым разлука».  Трудная разлука с совсем недавним прошлым, когда, вопреки справедливости, беспредельно возвеличивалась фигура Сталина («Иных не знали мы имен», - горько скажет поэт в главе  «Так это было»), а пройденный под его руководством путь восславлялся как совершенно безошибочный и триумфальный. 

И хотя уже изображение войны в творчестве Твардовского, в  сущности, вступало в явное противоречие с этими канонами, для  самого поэта, как и для многих миллионов его сограждан, авторитет Сталина, притягательность его имени оставались по-прежнему  высоки.