Именно в то самое время, когда Толстой получил это письмо Некрасова, он работал над своим вторым очерком о Севастополе. 4 июля 1855 г. он делает последние исправления в рукописи и спустя неделю, 11 июля, отправляет очерк, названный им «Севастополь в мае», и редакцию «Современника». В «Севастополе в мае» в своем стремлении показать правду Толстой пошел еще дальше, гораздо дальше, нежели в предшествующем очерке. В этом рассказе он не просто говорит правду о войне и человеке на войне, но всеми средствами вскрывает се, обнажает. И именно в тех случаях, где действительность оказывается, на первый взгляд, не очень привлекательной и совсем не вдохновляющей.

В статье «Лев Толстой, как зеркало русской революции» автор заметил, что в своих произведениях Толстой «срывает все и всяческие маски». У Толстого это можно увидеть едва ли не с самого начала его литературного пути. Он всегда стремился проникнуть в суть вещей, сорвать с явления обманчивую видимость и показать, чем оно является в своей основе, в своей глубине и подлинности. Мы знаем, как это делал Толстой в биографической трилогии. Теперь на новом материале, неизмеримо более трудном, он обнажает правду там, где она до сих нор была более всего скрыта. Традиционная литература о войне выработала устойчивые шаблоны и крепко за них держалась: шаблоны воинской чести, шаблоны, в изображении врага и в изображении своих, шаблоны в описаниях боевых действий II  т. д.  С  точки  зрения  Толстого,  который,  хорошо,  но собственному опыту, знал, как все выглядит и происходит на деле, одна из главных задач литературы о войне .’включалась в преодолении и разрушении этих шаблонов - в «срывании всех и всяческих масок». Толстой в  «Севастопольских рассказах» - и особенно в очерке «Севастополь в мае» - раскрыл перед читателем правду, которая была новостью и для читателя, и для литературы и в которой и читатель, и литература так нуждались. Некрасов писал Толстому об очерке «Севастополь в мае»: «Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда - правда, которой со смертью Гоголя так мало осталось в русской литературе.

Второй очерк Толстого, посвященный Севастополю, подвергся самому жесткому цензурному контролю и даже гонению. Резолюция цензора Мусина-Пушкина гласила: «Эту статью за насмешки над нашими храбрыми офицерами, храбрыми защитниками Севастополя, запретить и оставить корректурные листы при деле».

Несмотря на эту резолюцию очерк все-таки удалось напечатать, хотя и в сильно изуродованном цензурой. Удивительно, впрочем, не это. Удивительно, что многие исследователи творчества Толстого (в том числе и современные), говоря об очерке «Севастополь в мае», очерк прежде всего обличение тщеславных офицеров, причем слову «обличение» придавали отрицательный смысл.

Во всяком случае в очерке «Севастополь в мае» нет «глумления» автора над офицерами, как это представлялось испуганному воображению цензоров, ни «разоблачения» офицеров в прямом и привычном значении этого слова. Автор очерка выступает не как сатирик, а как скрупулезный и очень серьезный исследователь человеческой души. Его главное желание и цель - мужественное и бесстрашное желание - рассказать не просто правду о человеке на войне, но всю правду, правду до конца, «Искусство,- скажет позднее Толстой, и в этом признании мы легко узнаем автора «Севастополя в мае»,- есть микроскоп, который наводит художник на тайны своей души и показывает эти общие всем тайны людям».

 




После жаркого сражения юнкер Пест, участвовавший в нем, рассказывает офицеру Калугину, «как он вел роту, как ротный командир убит, как он заколол француза и что, ежели бы не он, то ничего бы не было…» и т. д. К этим словам Песта дается характерный, разъясняющий авторский комментарий. Комментарий, призванный установить не внешнюю, а внутреннюю, глубокую правду - правду событий и правду человеческого чувства: «Основания этого рассказа - что ротный командир был убит и что Пест убил француза - были справедливы, но, передавая подробности, юнкер выдумывал и хвастал. Хвастал он невольно, потому что во время всего дела находился в каком-то тумане и забытьи до такой степени, что все, что случилось, казалось ему случившимся где-то, когда-то и с кем-то; очень естественно, он старался воспроизвести эти подробности с выгодной для себя стороны. Но вот как это было действительно…».

Последние слова - «вот как это было действительно» - толстовская формула перехода и переключения. За этой формулой, столь частой у Толстого и столь для него принципиальной, и идет авторское описание, в котором все есть правда доподлинная и предельно обнаженная.

Доподлинная правда, которую рассказывает Толстой о юнкере Песте и его участии в сражении, выглядела так: «Батальон, к которому прикомандирован был юнкер дли вылазки, часа два стоял под огнем около какой-то стоики; потом батальонный командир впереди сказал что-то,- ротные командиры зашевелились, батальон тронулся, вышел из-за бруствера и, пройдя шагов сто, построившись в ротные колонны. Песту сказали, чтобы он стал на правом фланге второй роты. Решительно не отдавая себе отчета, где и зачем он был, юнкер стал на место и, с невольно сдержанным дыханием и холодной дрожью, пробегавшей по спине, бессознательно смотрел вперед в темную даль, ожидая чего-то страшного. Ему, впрочем, не столько страшно было, потому что стрельбы не было, сколько дико, странно было подумать, что он находился вне крепости, в поле. Опять батальонный: командир впереди сказал что-то. Опять шепотом заговорили офицеры, передавая приказания, и черная стена нерпой роты вдруг опустилась. Приказано было лечь. Втерли рота легла также, и Пест, ложась, наколол руку на колючку…

Кто же такой Пест, о котором Толстой рассказал нам всю правду? В самом ли деле он молодец? Герой ли он? Трус ли? Как всегда у Толстого, как это было и в более ранних его произведениях, сама особенная толстовская манера изображения человека не допускает прямых и однозначных ответов на подобные вопросы. С точки зрения конечных результатов, действия Песта вполне могут быть квалифицированы как героические. Но Толстого меньше всего интересуют результаты. У него пафос не повествователя, а исследователя. Его интересует больше всего сам механизм, процесс действия, который он одновременно и вскрывает, и показывает со всею тщательностью, со всем вниманием к тем мелочам и деталям, которые способны свидетельствовать: «…вот как это было в действительности».

Тут ничто не забыто и ничто не опущено; ни колючка, о которую уколол руку Пест прежде, чем идти в атаку на неприятеля, ни сапоги, которые так поспешно снимают с мертвого француза солдаты. Не забыто и не опущено, потому что и колючка, и сапоги - верные приметы реального, несомненные доказательства невыдуманности, подлинности рассказываемого.

Толстой не разоблачает Песта и не смеется над ним - он говорит правду о нем, как и о других героях своего очерка. Он говорит правду о человеке на войне со всей серьезностью и истовостью, как правдолюбец и, еще более того, как борец за правду, Интересно, что поведение Песта в бою в чем-то существенном напоминает то, как позднее, в «Войне и мире», Толстой опишет поведение и чувства Николая Ростова в первом сражении.