Поэма, прозвучавшая благословением поэта Октябрьскому перевороту, как известно, была создана Александром Блоком в январе 1918 года, то есть, можно сказать, почти вслед за свершением события, которому суждено было стать главным событием XX века. Она оказалась такой вершиной, с которой просматривается весь творческий муть Александра Блока в споем истинном значении: без нее поэт мог бы остаться и недостаточно понятым, и недооцененным. С точки зрения иных теоретиков искусства, считающих условием возникновения шедевра достаточно большую дистанцию во времени между событиями и его художественным воплощением, «Двенадцать» - явление необъяснимое.

Поэма ринулась навстречу величайшему будущему, продемонстрировав нераздельность искусства и политики. Как известно, закончив поэму, Блок почувствовал необходимость и снос право сказать о себе в записной книжке: «Сегодня я - гений». Разразившийся над Россией революционный циклон вызвал из самых глубин дарования Александра Блока - первого поэта начала века - такие силы, которые, не будь Октября, едва ли вышли бы из-под спуда, явленные в художественном образе. И разве не знаменательно, что советский век в русской поэзии открывают именно блоковские «Двенадцать»…

Блок был захвачен стихией революционного движения масс. Вековечная мечта о справедливом устройстве общества, революционное чутье масс, испытавших ужасы первой империалистической войны, направляли, толкали их па единственно верный путь борьбы, найденный гением Ленина, партией большевиков. Блок вдохновлялся общим устремлением, «в согласии со стихией», по его собственному выражению.

Блок писал о «капле политики». Попробуем разобраться, чем была для Блока, для его самосознания и развития поэта и гражданина «капля политики». Если взять не всеми читаемый раздел литературного наследия Блока - его переписку, то перед нами откроется огромная внутренняя жизнь поэта, насыщенная до предела общественно-политическими эмоциями и раздумьями в самом доверительном общении с наиболее близкими - матерью и женой, и и самом открытом - мужественном разоблачении врагов, Александр Блок бросает в лицо - в полном смысле слова - клеймящее определение:

    * «Современная русская государственная машина есть, конечно, гнусная, слюнявая, вонючая старость, семидесятилетний сифилитик, который пожатием руки заражает здоровую юношескую руку. Революция русская в ее лучших представителях - юность с нимбом вокруг лица».

Со страстной доказательностью, ссылаясь именно на этот смысл традиций и заветов великой русской литературы «от Пушкина и Гоголя до Толстого», Блок заключает свое письмо словами великой веры: «Если есть чем жить, то только этим. И если где такая Россия «мужает», то, уж конечно,- только в сердце русской революции, в самом широком смысле, включая сюда русскую литературу, науку и философию, молодого мужика, сдержанно раздумывающего думу «все об одном», и юного революционера с сияющим правдой лицом, и все вообще сдержанное, грозовое, пресыщенное электричеством. С этой грозой никакой  громоотвод не сладит». И вскоре, в письмо к матери из-за границы, беспокоясь, как живут его близкие в Шахматове и что происходит в России, Блок признается: «Единственное место, где я могу жить,- все-таки Россия, но ужаснее того, что в ней (по газетам и по воспоминаниям), кажется, нет нигде… Более чем когда-нибудь я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение».

Конечно, Блок знал, что большевики - против религии, помогавшей испокон веков господствующим классам держать народ в рабстве. И поэтому- «к сожалению, Христос». А. Блок этого не хотел и терзался: надо, чтобы с красногвардейцами «шел Другой», «я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак».



 





В этом «к сожалению» можно еще расслышать и отголоски давнего спора Блока с Е. П. Ивановым - одним из самых близких его друзей, человеком глубоко верующим и всячески стремившимся удержать поэта в лоне религии. Блок резко возражал против навязываемой ему религиозной тенденции. Отвечая па письма Е. II. Иванова (это было еще в годы первой русской революции), он писал:

    * «…я дальше, чем когда нибудь, от религии…» И еще: «Для меня всего милее то, что ты пишешь мне, потому что там нет цитат из священного писания: окончательно я из-нигилистился, спокойно говорю - и мало скорблю об этом…»

Образ Христа, венчающий поэму, не был религиозным, хотя и был глубоко авторским для поэта, сказавшего о себе - «окончательно изнигилистился». Повторим: другого, столь же действенного и конкретного образа-знака, чтобы поднять на приступ старого мира не только передовых представителей масс, в арсенале поэта пе было, Ведь таких, как его Петруха из «Двенадцати», которые •вместе с сочувствием к большевикам еще не расстались с религией, было великое множество, и разве не к  нему  обращается  один  из двенадцати  «апостолов»:

    * -        Ох, пурга какая, спасе!
    * -        Петька! Эй, не завирайся! От чего тебя упас Золотой иконостас?

Едва ли «бессознательный» Петруха внял этой антирелигиозной пропаганде. Важно, однако, то, что поэт не упустил и этот момент и даже резко остановил па нем внимание читателя - ведь этим он ничуть не ослабил преданности Петьки красногвардейскому товариществу: «Шаг держи революционный!»

Своими «Двенадцатью» А. Блок не стремился идеализировать красногвардейцев, идущих за большевиками. И в этом он, как художник, перекликался с ленинской мыслью о том, что строители нового мира не освобождаются автоматически от грязи мира старого. Большевики были против религии. И, тем не менее, в идеалах религии пришла к массам мечта о справедливом устройстве жизни, о братских отношениях между людьми, о вечном мире, то есть за многие и многие десятки поколений до того, кате возникло и развернулось в России социалистическое учение - трезвое вдохновенное учение о человеческой активности для счастья трудящихся здесь, на земле, а не где-то там, «на небесна, трезвое учение, исключающее какую бы то ни было связь с религией и прямо противопоставленное ей. Александр Блок жаждал разгадать смысл того великого, «крылатого», как он сказал впоследствии, что открывал перед Россией, перед всем миром большевизм. Через автора «Двенадцати» жизнь представляла привычный символ в прямо противоположном значении: летучей, крылатой правде большевизма, которая не мирится ни с какой мистикой, ни с какой религией, призван был послужить знак испытанной силы внушения.