Антикрепостнические взгляды Лермонтова получили в романе довольно отчетливую формулировку, которая в свою очередь может служить комментарием к его «Предсказанию». Через 10 лет после Великой Октябрьской социалистической революции А. В. Луначарский скажет об этом «удивительном» стихотворении, что революция берется здесь Лермонтовым не как отдельное выступление дворян-революционеров, а как огромное соци« альное потрясение, как всеобщее возмущение угнетенных народных масс. «...В зловещих, но широчайших картинах этой маленькой поэмы» Лермонтов сумел почувствовать «эту таящуюся в недрах русского народа ужасную грозу чуть не за столетие до ее наступления», «поражающее предчувствие всего трагизма, всего скорбного величия гигантского потрясения, пережитого нами...». Но, давая такую оценку стихотворению Лермонтова, Луначарский здесь же вопрошал от имени нового массового читателя: «А что же дальше? Ведь у нас за ужасным временем, о котором писал Лермонтов, наступило успокоение и расцвет жизни на новых началах. Быть может, Лермонтов видел и этот другой берег красного моря революции, но, может быть, видел его только в тумане»

Лермонтов пишет «Вадима», который, по сравнению с его ранними историческими произведениями, свидетельствует о том, что прежний декабристский интерес у Лермонтова значительно расширяется: он обращается в «Вадиме» к изображению массового движения. Но и в «Вадиме» Лермонтов, находившийся в тисках противоречий, еще «в тумане» видит эту труднейшую диалектическую связь между уничтожением и созиданием. И все же, если вспомнить, что даже спустя несколько десятилетий после Чернышевского и в эпоху Ленина многие из лучших представителей русской интеллигенции смутно представляли себе путь, по которому пойдет волна народной революции, можно только поразиться сложности и новизне вопроса, к решению которого обратился юный Лермонтов в одну из самых жестоких и бюрократических эпох русского самодержавия. Больше того, решение важнейшей для него проблемы — проблемы страдающего народа, которую Лермонтов поставил еще в своих юношеских драмах, он осуществил в «Вадиме», показав восставший народ.

Замысел Лермонтова требовал, чтобы частная жизнь его героев вошла в большую историческую жизнь русского народа. К проблеме народа Лермонтов подошел еще при жизни Пушкина и почти одновременно с ним — сначала в юношеских драмах, лирических стихотворениях, в историческом романе из времен Пугачевского восстания. Лермонтов ставит вопрос о праве народа на восстание, чтобы вырваться из тенет голода и рабства. Об этом свидетельствуют его рассуждения о социальных антагонизмах в жизни России.

С другой стороны, со всей серьезностью ставя в «Вадиме» вопрос о праве народа на восстание, Лермонтов при этом идеалистически рассуждает о якобы старинной приверженности русского народа к рабскому состоянию. «Русский народ,— он замечает,— этот сторукий исполин, скорее перенесет жестокость и надменность своего повелителя, чем слабость его; он желает быть наказываем, но справедливо, он согласен служить — но хочет гордиться своим рабством, хочет поднимать голову, чтоб смотреть на своего господина, и простит в нем скорее излишество пороков, чем недостаток добродетелей».

В «Вадиме» Лермонтов проявил глубокое понимание народной психологии и народной борьбы против угнетателей. Несколько примеров. Вот картина радостного парода: «На широкой и единственной улице деревни толпился народ в праздничных кафтанах, с буйными криками веселья и злобы, вокруг тридцати казаков... Девки и молодки в красных и синих кумачных сарафанах, по четыре и более, держа друг друга за руки, ходили взад и вперед по улице, ухмыляясь и запевая веселые песни; а молодые парни, следуя за ними, перешептывались и порою громко отпускали лихие шутки на счет дородности и румянца красавиц».

Вот речь негодующего народа: «Пороть-то ты нас, брат, порол ...да теперь-то ты нас этим, любезный, не настращаешь!., всему свое время... а теперь, не хочешь ли теперь на себе примерить!..»

Вот действие мстящего народа: «В одно мгновенье мужики его окружили с шумом и проклятьями; слова смерть, виселица отделялись по временам от общего говора, как в бурю отделяются удары грома от шума листьев и визга пронзительных ветров; все глаза налились кровью, все кулаки сжались... все сердца забились одним желанием мести; сколько обид припомнил каждый! сколько способов придумал каждый заплатить за них сторицею...»


 







Лермонтов чужд односторонности в обрисовке народа. Крестьяне в «Вадиме», разбуженные пугачевской грозой и познавшие пьянящую радость свободы, тщательно, даже несколько комично при всем драматизме ситуации перебирают известные им пыточные средства для своего мучителя: «...с дреколием теснились они около несчастной жертвы и холодно рассуждали о том, повесить его или засечь, или уморить с голоду в холодном анбаре; последнее средство показалось самым удобным, и его с торжеством, хохотом и песнями отвели к пустому анбару, выстроенному на самом краю оврага, втолкнули в узкую дверь и заперли на замок».

Знание русской жизни, понимание крестьянской психологии подсказали Лермонтову тон живого правдивого рассказа: «Потом народ рассыпался частью по избам, частью по улице... и уж солнце начинало приближаться к западу, когда волнение в деревне утихло; девки и бабы собрались на завалинках и запели праздничные песни!., вскоре стада с топотом, пылью и блеянием, возвращаясь с паствы, рассыпались по улице, и ребятишки с обычным криком стали гоняться за отсталыми овцами...».

В «Вадиме» имеется немало сцен, эпизодов жестокой расправы пугачевцев и местных крестьян с дворянскими семействами. И хотя юный романист повествует о страданиях и гибельной участи людей своего класса, к которому он принадлежал по рождению, у Лермонтова нигде не проскальзывает мысль о том, что из-за жестокостей нужно отвергнуть революцию. «Будучи дворянином по рождению, аристократом по понятиям, Лермонтов, как свойственно большому художнику, относится к революции без всякой излишней чувствительности, не закрывает глаз на ее темные стороны, видит в ней историческую необходимость»,— писал А. А. Блок. В своей основе верно определив существо социально-исторической позиции Лермонтова, Блок при этом говорит и о «темных сторонах» революции, которые с неизбежностью проявляются в дни великих потрясений и которых он сам так страшился. Но здесь важно подчеркнуть то, что и Лермонтов, и Блок (сопоставление этих имен в данном случае носит условный характер) при всем их двойственном отношении к революционным народным массам сумели не только преодолеть узость и историческую ограниченность своего класса, но и прямо заявить о неизбежности подобных потрясений в истории, исходящих от народных мае.
Но мысль о неизбежности и оправданности народной мести, выраженная в лермонтовском романе, не заслоняет, однако, идеалистических взглядов юного романиста, поручающего роль руководителя восставших крестьян романтику Вадиму, одиночке, оторвавшемуся от своего класса и примкнувшему к пугачевцам. Индивидуалисту Вадиму глубоко чужды народные цели и интересы. Социальная ненависть в глазах Вадима имеет положительный смысл лишь тогда, когда она является средством для достижения лично им задуманного.
В литературе о Лермонтове его Вадим охарактеризован с достаточной полнотой. Исследователи более или менее единодушны в оценке философских и социально-психологических сентенций лермонтовского героя. Внешний облик Вадима и весь его бурный внутренний мир воссозданы Лермонтовым в приподнятой романтической манере. Романтической характеристике Вадима соответствует придание ему автором демонических черт: «Они (нищие.— А. Ш.) уважали в нем какой-то величайший порок, а не безграничное несчастие, демона, но не человека...»; «...горькая язвительная улыбка придала чертам его, слабо озаренным догорающей свечкой, что-то демонское»; «какой-то демон поселился в меня, ...он терзал меня...», «в этот дом я принес с собою демона»,— признается сам Вадим.

В романтически очерченном образе Вадима — многое от героев юношеских драм и поэм Лермонтова. Сам Вадим мог бы сказать о себе словами Владимира Арбенина — героя драмы «Странный человек»: « не создан для людей: я для них слишком горд, они для меня — слишком подлы». В душной келье монастыря прошли его юные годы. Он, который любил жизнь и стремился к кипучей деятельности, вынужден был. слушать колокольный звон, пенье молитв, чтение псалмов. «...Я был один, всегда один,— говорит Вадим о противоестественности монастырского существования: — когда я плакал— смеялись... душа ссыхалась... ужасно сидеть в белой клетке из кирпичей и судить о зиме и весне по узкой тропинке, ведущей из келий в церковь...»

Вадим считает своим долгом отомстить обществу, основой которого является зло, несправедливость, угнетение человека человеком. Он приходит к отрицанию общественной морали. Те законы, по которым живет общество и которым он сам должен следовать, теряют для него смысл. Стремление Вадима к мести вызвано реальными историческими причинами. Ненависть, которая «осталась в наследство» ему и которую он почитал «добродетелью», определяет его поступки.