Хотя «Пророк» написан в 1841 году, он не выражает собой последнее слово Лермонтова, мысль которого упорно искала выход из трагической ситуации. В других стихотворениях («Поэт», «Не верь себе», «Журналист, читатель и писатель») та же коллизия предстает иными сторонами. Ведь если толпа оторвана от поэта, то и поэт оторван от толпы. Следовательно, ни правда толпы, ни правда поэта не содержат всей истины, каждая из них одностороння и в чем-то ущербна. Так трагический разлад между внутренней потребностью в объективной опоре и отсутствием ее порождает критику не только толпы, но и поэта. Упреки «старцев» слышны в других стихотворениях, где они даны от лица самого поэта. Этим вносится поправка к позиции избранничества.

Например, в стихотворении «Поэт» акцент перенесен на анализ внутреннего сознания поэта. Поэт в этом стихотворении раздвоился: в нем живет и вчерашнее сознание высокой поэтической миссии пророка, и сегодняшнее сознание тщетности поэтических усилий. Поэт выступает пророком и «осмеянным пророком». Он сохраняет верность прежним идеалам и одновременно переживает гибель этих идеалов, которые постоянно осмеиваются. С одной стороны, поэтическое слово объединено с толпой («Твой стих, как божий дух, носился над толпой; И отзыв мыслей благородных Звучал как колокол на башне вечевой Во дни торжеств и бед народных»), а с другой - противопоставлено толпе («Но скучен нам простой и гордый твой язык, Нас тешат блёстки и обманы…»). Трагический разлад существует в душе поэта, бережно хранящего высокие мысли о пророческом даре и осмеивающего их как архаичные для новых условий1. Из скрещения мотивов возникает вопрос о поэтическом творчестве нового типа. Презрение к пророческому дару нуждается в мщенье со стороны поруганного и осмеянного пророка. Месть направлена против нашего века, против нас и против скепсиса и сомнения самого поэта, не позволяющим в полную силу осуществить пророческую миссию.

Единство поэта и народа, распавшееся в новых исторических условиях, вызывает кризис поэтического мышления. В 30-е годы уже недостаточно одних лишь субъективных оснований, одной лишь внутренней уверенности в высокой миссии поэта. Лермонтов, как и другие крупнейшие лирики эпохи (например, Баратынский), остро осознал, что поэтическое творчество требует ответного отзыва. Размышления касаются не только места поэта, но и предмета поэтического воспроизведения. Вопросы о существе поэтического творчества перемежаются с вопросами «О чем писать?» и «К чему?» (т. е. зачем?). Само возникновение подобных вопросов возможно лишь в том случае, если поэтическое творчество вступило в полосу внутреннего кризиса, вызванного причинами объективного характера.

Сложность процесса перехода к новому сознанию запечатлена в известном стихотворении «Журналист, читатель и писатель» (1840). Традиционная форма разговора позволила Лермонтову объективировать лирическую мысль. Для Лермонтова уже недостаточно одного лишь разговора писателя с журналистом без воспринимающего их читателя. Точно так же непосредственный диалог между писателем и читателем не учитывал бы реальной роли журналистики (критики), могущей либо приблизить художественное произведение к читателю, либо отдалить от него. Лермонтов остро почувствовал значение журналистики (критики) в новых условиях русской жизни. Его мысль здесь прямо продолжает пушкинские сетования на отсутствие настоящей критики в русской литературе. Журналист (критик) оказывается фигурой наименее привлекательной, но не потому, что эта фигура вовсе не нужна, а вследствие жалкой роли современной журналистики. Любопытно, что журналист сам осознает пороки своих критических статей. Однако журналистки журналистика в целом) еще не осознал подлинной сути своей миссии. И здесь многое зависит не от самого журналиста, а от объективных обстоятельств, которые он обнажает в монологе «И с этим надо согласиться…».

Точка зрения журналиста, характеризующего состояние современной литературы, отчасти перекликается с точкой зрения писателя. Читатель, подхватывая размышления писателя, сетует на современную литературу:

    * Стихи  такая пустота;
    * Слова без смысла, чувства нету,
    * Натянут каждый оборот;
    * Притом - сказать ли по секрету?
    * И в рифмах часто недочет.
    * Возьмешь ли прозу? перевод.
    * А если вам и попадутся
    * Рассказы на родимый лад
    * То верно над Москвой смеются


 





    * Или чиновников бранят.

Журналист, судя по его реплике читателю, готов согласиться и с ним в оценке современной литературной продукции.  Другое дело, что сама критика слишком мелка и журналист весьма односторонне понимает свои задачи. Он прав, когда заявляет: «И все зачем? что вам сказать, Что их не надобно читать!..» И одновременно неправ, ибо позиция его чисто негативная. Вопрос «Зачем?» относится уже к смыслу критической деятельности вообще. Журналист суживает задачи критики указанием на недостатки литературных произведений, часто мелочного свойства. Здесь Н. И. Мордовченко справедливо видит некоторые черты критической манеры позднего Н. Полевого. У Лермонтова речь, однако, идет о содержании и смысле критики. Поэтому писатель в своем монологе косвенно подчеркивает необычайную важность критики как духовного образования публики:

    * Но, право, этих горьких строк
    * Неприготовленному взору
    * Я не решуся показать…

Собственно, последние слова писателя целиком отнесены к журналисту, обнажая сущность его деятельности:

    * Чтоб тайный яд страницы знойной
    * Смутил ребенка сон покойный
    * И сердце слабое увлек
    * В свой необузданный поток?

Между писателем и читателем стоит журналист. Стремления читателя («Когда же на Руси бесплодной, Расставшись с ложной мишурой, Мысль обретет язык простой И страсти голос благородный») сродни мыслям писателя и отчасти журналиста. Требования к журналисту идут с двух сторон. Писатель осознал’ читательские интересы, но отказывается от поэтического творчества, ибо посредник между ним и публикой не понимает или узко, грубо понимает свои задачи. Начальные строки стихотворения характеризуют простодушие журналиста, не привыкшего мыслить, а повторяющего банальные суждения толпы.

Журналист оказывается не на уровне читателя, а на уровне толпы. Не случайно в предисловии к «Герою нашего времени» Лермонтов обращается к словоупотреблению, сходному со словами заключительного монолога писателя («Наша публика так еще молода и простодушна…», «Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брать не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое…», «Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов»).