По-разному описывают друзья характер Лермонтова. Одних он удивлял «своей живостью и веселостью», другие отмечали, что «в обществе Лермонтов был очень злоречив, но душу имел добрую», третьи упоминали о Лермонтове как «преприятном собеседнике», который «неподражаемо рассказывал анекдоты». Вспоминали и о веселом, «несколько разгульном» времяпрепровождении на водах, некоторые только и видели эту сторону жизни поэта. А вот посторонний человек, профессор Дядьковский, приехавший на лечение в Пятигорск и всего несколько часов проведший в обществе поэта, сумел сразу разглядеть в нем серьезного, умного и образованного человека.

Мало кто из лиц, окружавших Лермонтова, догадывался о глубокой внутренней работе, которая постоянно происходила в нем. Правда, как уже упоминалось, замечали некоторые странности: то тяжелый, пристальный взгляд поэта, который не мог вынести собеседник, то его шумное буйство и ребячество в кругу друзей и сослуживцев. Но эти странности тоже относили к особенностям характера. И не предполагали, что, быть может, Лермонтов в тот момент думал о своем, что занимало его воображение, или же после творческой работы, требующей полной отдачи сил, искал разрядку в кругу своих товарищей. «Попробуйте не быть странным, оставаться всегда самим собой и писать «Героя нашего времени», - замечает Георгий Гулиа в своей книге-романе о Лермонтове. - Наивно думать, что такое произведение, которым будут зачитываться даже спустя полтора века, писалось просто так, между делом и от нечего делать. И мог ли человек, создавший этот роман, оставаться ровным, спокойным и не гореть?»

Нет, конечно! И в этом мы убеждаемся сами, перечитывая строки его стихотворений и те немногие письма к друзьям, что сохранились до нашего времени. В них и жажда борьбы («так жизнь скучна, когда боренья нет»), и тяжкий груз раздумий и сомнений («гляжу на будущность с боязнью, гляжу на прошлое с тоской»), и непримиримость с бездушием людей света («о, как мне хочется смутить веселье их и дерзко бросить им в глаза железный стих, облитый горечью и злостью»).

Двум чувствам - дружбе и любви - Лермонтов был предан беспредельно. Он очень переживал за судьбу своего друга С. А. Раевского, пострадавшего за распространение стихов «Смерть поэта». В письме к нему во время ареста он пишет: «Милый мой друг Раевский. Меня нынче отпустили домой проститься. Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастия…» И когда Раевский в декабре 1838 года вернулся из ссылки в Петербург, где проживали его мать и сестра, то уже через несколько часов по его приезде вбежал в комнату Лермонтов и бросился к Святославу Афанасьевичу. «Я помню, - рассказывает сестра Раевского, - как Михаил Юрьевич целовал брата, гладил его и все приговаривал: «Прости меня, прости меня, милый!» Я была ребенком и не понимала, что это значило; но как теперь вижу растроганное лицо Лермонтова и большие, полные слез глаза. Брат был тоже растроган до слез и успокаивал друга». В 1837 году на Кавказе Лермонтову довелось встретиться и подружиться с сосланным поэтом-декабристом Александром Одоевским. Спустя два года, получив печальное известие о его смерти в изгнании, Лермонтов в стихотворении «Памяти А. И. Одоевского» писал:

    * Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
    * Покрытое землей чужих полей,
    * Пусть тихо спит оно, как дружба наша
    * В немом кладбище памяти моей!

Осталось неизменным и чувство поэта к Вареньке Лопухиной. Эта любовь, пережив разлуку и замужество любимой женщины, «приобрела над его сердцем право давности» и подарила нам вдохновенные строки «Молитвы»:

    * Не за свою молю душу пустынную,


 




    * За душу странника в свете безродного;
    * Но я вручить хочу деву невинную
    * Теплой заступнице мира холодного.
    * Окружи счастием душу достойную,
    * Дай ей сопутников, полных внимания,
    * Молодость светлую, старость покойную,
    * Сердцу незлобному мир упования.

Из   разных   источников   и   впечатлений   складывается образ любимого поэта. Штрихами к портрету Лермонтова служат и зарисовки случайных встреч с ним, оставленные в мемуарной литературе его современниками.

Мы видим Лермонтова в 1836 году «молоденьким гвардейским офицером в треугольной, надетой с поля, шляпе», быстро сбегающим по лестнице в конногвардейских казармах в Петербурге. У него «веселый, смеющийся вид человека, который сию минуту видел, слышал или сделал что-то пресмешное». Слегка задев своей шинелью поднимающегося навстречу человека и вскинув на него «свои довольно красивые, живые, черные, как смоль, глаза», он шутливо говорит: «извините мою гусарскую шинель, что она лезет без спроса целоваться с вашим гражданским хитоном», - и продолжает быстро спускаться с лестницы, гремя ножнами сабли по каменным ступеням.

А вот каким он запомнился современнику зимой 1840/41 года в зале московского ресторана: «У вошедшего была гордая, непринужденная осанка, средний рост и необычайная гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок, чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на паркет бумажник или сигарочницу и при этом нагнулся с такой ловкостью, как будто он был вовсе без костей, хотя плечи и грудь были у него довольно широки».

Записал свое впечатление от встречи с Лермонтовым в июле 1841 года и офицер А. Чарыков, отдыхавший в Пятигорске: «Припоминаю, что шел я как-то в гору по улице совсем еще тогда глухой, которая вела к Железноводску, а он в то же время спускался по противоположной стороне с толстой суковатой палкой, сюртук на нем был уже не с белым, а с красным воротником. Лицо его показалось мне чрезвычайно мрачным; быть может, он предчувствовал тогда свой близкий жребий…»

Эти зарисовки, словно фотоснимки, запечатлели для нас мгновения из жизни поэта. Особый интерес представляют сведения о Лермонтове его близких друзей и сослуживцев по Кавказу Руфина Ивановича Дорохова и Николая Павловича Раевского, с которыми он встречался в последний год своего пребывания на Кавказе. Воспоминания этих офицеров дошли до нас в пересказе других людей и не получили широкой известности. Между тем они отличаются задушевностью и теплотой и сообщают значительные факты и подробности из жизни поэта и его окружения. Не менее интересными оказались и судьбы самих авторов воспоминаний.