Часто находят общее между этими словами и пушкинскими строками об одном из вариантов возможного будущего Ленского. Сходство между Грушницкий и Ленским, конечно, есть: Грушницкий стоит возле Печорина, как Ленский возле Онегина, обоих ждет смерть от руки Героя. Ленский, по предсказанию Пушкина, мог бы стать одним из тех «мирных помещиков», в каких, по мнению Лермонтова, превращаются люди, подобные Грушницкому. Но Пушкин предполагает для Ленского и другое будущее:

    * Быть может, он для блага мира
    * Иль хоть для славы был рожден…

Грушницкий не может быть рожден «для блага мира». Главная разница между Ленским и Грушницкий - в отношении к ним писателей. Пушкин любит Ленского, и Онегин любит, и читатель его любит и жалеет. Лермонтов Грушницкого презирает, и Печорин презирает, и читатель с первых фраз испытывает к нему неприязнь. Сходство оказывается внешним, различие - внутренним, очень серьезным. Ленский прежде всего искренен; Грушницкий - весь показной. О подобных ему людях Печорин пишет: «производить эффект - их наслаждение»

    * Прошли бы юношества лета:
    * В нем пыл души бы охладел.
    * Во многом он бы изменился,
    * Расстался б с музами, женился,
    * В деревне, счастлив и рогат,
    * Носил бы стеганый халат,
    * Узнал бы жизнь на самом деле

Печорин - сильный человек; с ним «непременно должно соглашаться», как говорил Максим Максимыч. И мы уже невольно подчинились его влиянию, невольно соглашаемся с его мнением о Грушницком. А если попробовать освободиться от этого влияния и посмотреть на Грушницкого непредубежденным взглядом? Ему «едва ли 21 год». Правильно ли так уж строго судить его за то, что он любит производить эффект? Это - свойство молодости, оно проходит с годами. Грушницкий «не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою». А кем занимался целую жизнь Печорин? Он знает «слабые струны людей» - но мы уже видели: это знание служит не людям, а ему самому; не добру, а злу.

Когда читаешь «Героя нашего времени» впервые, непременно ищешь в себе сходство с Печориным - это каждому молодому человеку лестно - и что-то находишь; но вдруг с ужасом обнаруживаешь, что Грушницкий в тебе тоже есть, и его, может быть, больше, чем Печорина. Я думаю, что и Лермонтов мог испытывать такое же чувство: что-то от Грушницкого было и в нем; вернее, что-то свое он вложил  в Грушницкого.


 



Молоденький мальчик, начитавшийся Марлинского, не знающий людей и жизни, потому и драпирующийся в необыкновенные чувства и исключительные страдания, что не испытывал еще никаких чувств и никаких страданий. . . Молоденький мальчик, мечтающий о бурной жизни (а Печорин разве не мечтает о ней?), добровольно поехал сражаться с горцами на Кавказ и, уж конечно, Печорин прав: «…накануне отъезда. . . он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти.»

Прав ли Печорин в своем решительном осуждении всего этого? Ведь и пушкинский Алексей Берестов из «Барышни-крестьянки» тоже «явился мрачным и разочарованным… говорил. . . об утраченных радостях и об увядшей своей юности. . .» и сам Лермонтов в восемнадцать лет говорил о себе: «гонимый миром странник», и даже семнадцатилетний Пушкин утверждал: «Вся жизнь моя - печальный мрак ненастья. . .»

Вы скажете: они это говорили искренне, а Грушницкий… Ну, что Грушницкий? Он так же искренен в своем эгоистическом самоутверждении, как многие другие молодые люди. Разве такое уж большое преступление - поддаться литературной или возрастной моде? Он вполне искренне хочет быть на виду, производить впечатление, выделяться. Не умея выделяться действительной яркостью своей личности, подлинной исключительностью, он старается хотя бы подделаться под тех, кто выделяется.

Вот к чему я веду: на этих первых страницах дневника Печорина Грушницкий вовсе не так мелок и пошл, как представляется Печорину. Он обыкновенен - и не хочет быть обыкновенным. А кто хочет? Особенно - в том возрасте, когда перед человеком лежит вся жизнь и непременно хочется прожить ее блестяще! Что же делать обыкновенному человеку, если он не хочет примириться со своей обыкновенностью? Десятки мальчишек - до сегодняшнего дня - рядятся кто в разочарование, кто в цинизм, кто просто в хамство - лишь бы выйти, вырваться, выползти из разряда обыкновенных, стать (или хотя бы показаться) не такими, как все. Потом жизнь все это корректирует, выправляет по-своему. Но в том возрасте, когда все еще впереди, человеку жить трудно: ему непрестанно приходится выбирать. Между добром и злом. Позой и искренностью. Честным и бесчестным. Истиной и ложью. Крупным и мелким.

А пока перед нами обыкновенный юноша, начитавшийся романтических книг, самолюбивый, тщеславный - но все это есть и в Печорине. «Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях», - говорит Печорин. - «Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать». Это признание только подтверждает, что Печорин чувствует свое сходство с Грушницким - оно-то его и раздражает, оно вызывает нелюбовь к тому, кто смеет хотя бы внешне быть на него похожим.

Расспрашивая Грушницкого «об образе жизни на водах и о примечательных лицах», Печорин получает в ответ слова, которые и сам мог бы произнести: «Пьющие утром воду вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру несносны, как все здоровые.. .» Мало того, Грушницкий, сам того не зная, прямо повторяет слова, написанные Печориным в дневнике: «. . . эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?»

Вот где начинается конфликт. «Бедная шинель!» - сказал Печорин, «усмехаясь». Над кем усмехаясь? Над собой. Вот чего он не может перенести: чтобы человек, которого он не любит и не уважает, ничтожный, с его точки зрения, человек, думал и говорил, как он!

С этой минуты он начинает издеваться над Грушницким - еще сам до конца не понимая, зачем, с какой целью; но он уже раздражен, и его раздражение ищет выхода. «Гордой знатью» Грушницкий назвал княжну Мери и ее мать, проходивших мимо. Слова эти были неискренни, как и заявление: «… я не желаю с ними познакомиться». Он точно знал, что Лиговские «здесь только три дня», и покраснел, когда Печорин не без язвительности заметил: «Однако ты уже знаешь ее имя?»

Не желая знакомиться с Литовскими, он, однако, «успел принять драматическую позу с помощию костыля», когда они проходили мимо, и громко произнести по-французски пышную фразу, достигшую цели: «.. .хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором». Эпизод в галерее, когда Мери подняла стакан Грушницкого, очень четко определяет характеры всех троих. Мери - в общем, очень обыкновенная московская барышня, хотя Грушницкий и восклицает о ней: «Это просто ангел!» Поднять стакан, когда его уронил раненый человек, опирающийся на костыль, - естественное человеческое движение; оно тут же сменяется страхом: как бы маменька не увидела - ибо именно естественные человеческие движения и запрещены приличным воспитанием! Все, что мы дальше узнаем о княжне Мери, будет той же смесью (а иногда и борьбой) человеческого и светского.

Грушницкий в этой сцене искренен и потому вызывает сочувствие: он «уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять; больная нога ему мешала.

Вот странно: я так стараюсь оправдать Грушницкого и обвинить Печорина; казалось бы, и не нужно таких стараний: в сцене у колодца сам Лермонтов показал их достаточно убедительно; и теперь, под окнами Мери, Печорин опять нехорош.  Но сколько бы я ни старалась, мне никак не удается даже саму себя убедить; не могу - ни на секунду не могу предпочесть Грушницкого Печорину; все равно, что бы ни было, сочувствую Печорину, его оправдываю, его почему-то жалею.